Онлайн книга «Остров Локк»
Начиная с очень низкой ноты и плавно возвышая голоса к последнему слогу. Отчётливо, протяжно и грозно. С интонацией утвердительной, словно открывали начало какой-то суровой истории или легенды. И в том же точно звуковом строе продолжили странный рассказ: Есть в нём хлеб на столе… А вот третью строку положили иначе, всё начало пропев высоко, на предпоследнем слове сильно уронив звук вниз, и к конечному слогу снова возвысив: Но тебя всё зовёт рокот моря! И, как бы вернувшись к началу, в знакомом уже строе раскатили вторую половину куплета: Будто в синей дали, Далеко от земли Тебя манят и радость и горе. Снова мгновение звенящей тишины, торопливый и хриплый, в полсотни глоток, вздох – и уронили припев, в одно слово, ниже низкого, на пределе возможного низкого: О-о-о-о-ох… Тугая, невидимая волна вдавилась в потолок и стены, едва слышно, но отчётливо, явно, скрипнули плотно пригнанные, на шпунтах, палубные доски. Шевельнулись волосы у меня на макушке. Снова секундочку взяли, – для вдоха, – и проревели опять: О-о-о-о-ох… В висящем возле дверей фонаре лопнуло и осыпалось вниз боковое стекло. По коже у меня ещё не перестали бегать невидимые колкие паучки, а под низким потолком матросского кубрика катился второй куплет: Крикнет птица в ночи, Промелькнёт свет свечи, — Ты не спишь, ты покоя не знаешь. Волны мчат никуда, Но живёшь лишь, когда Вздёрнешь парус и ветер поймаешь. И снова – плотная, пропетая невероятно низко, смесь горя и ярости: О-о-о-о-ох… Я не запоминал слов и даже не совсем вникал в смысл. Я дрожал, прикасаясь, как пальцами, всею поверхностью кожи, к осязаемому существу – тугому трепету звука. Звёзды выставят путь, Поплывёшь как-нибудь, И не ступишь ты больше на сушу. Будешь трезв или пьян, Заберёт океан Твоё тело, а Бог – твою душу… Допели. В фонаре не осталось ни одного целого стекла. Стоявшие в середине обладали настоящими, дарованными голосами и, судя по всему, давно и хорошо спевшимися. (Откуда взялись они здесь, бывшие моряки, и совсем недавнишние ещё грузчики? О-о, каких людей навыхватывал из портовой мадрасской толпы приметливый Стоун!) С нелепой, намотанной на лоб чалмой я сам себе казался карликом перед этой гремящей под низким потолком мощью. Из головы как ветром вымело хмель. Я немо стоял, вцепившись закостеневшими руками в отвороты своей, такой же, как и у всех здесь, грубой матросской куртки. – А сейчас, мистер Том, – сказали из толпы матросов, – позвольте соблюсти старинный морской обычай. Ещё больше, хотя, казалось, больше уже и некуда, стеснились матросы, освободили стол, за который уселся один только человек. В руке у него был острый широкий тесак. – Ох ты-ы!.. – изумлённо протянул стоящий за моей спиной Стоун. – Это же… – Что такое? – не оборачиваясь, скованными устами, спросил я его. – Слыхал я об этом, мистер Том, но сейчас увижу впервые. – Да что же? – Большой капитанский коктейль. – Коктейль? Пить, что ли? – Нет, не пить. Смотрите, мистер Том, смотрите. Вот уж не ожидал! К столу тем временем протягивались руки и на него смачно, хлёстко, как карты во время игры, шлёпались мягкие связки. – Для матроса табак, – продолжал быстрым шёпотом взволнованный Стоун, – главный предмет в жизни, ценнее денег. Если плавание затягивается и табак выходит весь, то курят даже чай, даже морскую траву из матрацев… И у каждого моряка свой излюбленный сорт. Смотрите, на столе сейчас – Кнастер, Вирджинский, Свицент… Что это там ещё? О, Петум-оптимум. Так, это Жандармский, Порто-Рико, Три Короля, Штадтлендер, Веринос, Ланд-табак… Крюлль! Батавия! Хлестали и шлёпали по столу пачки. Желтоватый, коричневый, серый, чёрный. Обандероленный, сшитый, скрученный, ординарный и в кульках, в свёртках и свинцовых банках. Человек с ножом хватал всё подряд и, блескуче сверкая лезвием и дробно стуча, сёк и рубил листья в тоненькую лапшу. Нарубленные кучки сметались в стоящий тут же на лавке бочонок. Притащили из камбуза сушёный чернослив. С вялых, сморщенных плодов срезали тоненькие стружки кожицы и тоже бросали в бочонок. – А сливы зачем? – спросил я у Стоуна. – Не только сливы. Что-то там будет ещё, имбирь, сушёная магнолия… Не это замечательно. Замечательна редкость события. Большой капитанский коктейль замешивается только тогда, когда один человек спасает команду от верной смерти, и когда нет при этом ни одного погибшего, и когда человек этот – капитан. Причём если с общим мнением не согласен и не участвует хотя бы один матрос – коктейль не заводится. – А если кто-то не курит или просто нет табака? – Всё, что имеет, продаст или займёт денег, и купит у других. Я незаметно повернулся к Бэнсону. – Бэн, возьми Бариля и притащите сюда бочку самого лучшего рома или джина, из дорогих, превосходных. Большую, лишь бы в дверь пролезла. Отстучал нож, умолк оживлённый ропот. Мне поднесли и отдали в руки толстый, с пронзительным клубом ароматов, наполненный бурой лапшою бочонок. – Виват капитану Томасу! – прозвучал торжественный голос. – Виват славной команде! – дрогнувшим голосом ответствовал я и, настукав пяткой внизу за собой дерево, обошёл, не поворачиваясь, и открыл стоявшую за спиной бочку. – Бочка за бочку, – громко сказал. – И жаль, что моё подношение не такое большое, как ваше. Затем, перехватив бочонок одной рукой, отсалютовал и вышел. А в спину мне прогремело троекратное “виват!”. А через два дня мы были уже у Локка. Нох, милый, старый Нох встретил нас важной физиономией шерифа и квартирьера, но уже через миг не выдержал, расхохотался и бросился обниматься. Даниэль приготовил рыбу, куриный суп, фрукты. Мы с Давидом и Клаусом осмотрели остров, устроили наших ловцов жемчуга, потом отправились на остров Корвин, взглянуть на поля и фруктовые деревья. – Райское место, райское – восторгался Клаус. – Вы не забудете про холст и краски, мистер Том? – Конечно же, не забуду. А один из вечеров я выделил особо. Нарезав большими кусками толстую, только что пойманную рыбу, я сложил её в котелок, прихватил хлеба, соли, вина и специй и поднялся на вершину скалы. Не один. Позвал с собой Оллиройса. Не давал мне покоя тот гневный окрик, которым я наградил перестаравшегося канонира на залитой пиратской кровью палубе, при абордаже. |