Книга Последний каббалист Лиссабона, страница 52 – Ричард Зимлер

Я осторожно поднимаюсь на две ступени вверх с тем, чтобы темнота не приглушала мой голос. Но внизу не заметно никакого движения. Я повторяю загадку и поднимаюсь еще немного выше. Дверь со скрипом отворяется, и огонек наверху высвечивает лицо Мануэля. Лестница под ногами проявляется передо мной серым призраком.

— Прости, что так долго провозился, — говорит он. — Никто…

— Шшш… Мне кажется, внизу кто-то есть. Я слышал дыхание, кажется, еще шаги.

Он бесшумно спускается ко мне.

— Еврей или христианин? — шепотом спрашивает он.

— У шагов нет вероисповедания.

— А что, если…

— Разиэль, — доносится хриплый шепот. — …Разиэль.

— Что он говорит? — спрашивает Мануэль.

Я прикладываю палец к губам, прося тишины.

— Покажитесь, — кричу я вниз на иврите.

Невысокий мужчина с мигающими глазками и жидкими прядями волос над ушами босиком ступает на нижнюю ступень лестницы. Из-за толстого полотенца, обмотанного вокруг талии, его грудь кажется сморщенной. Это хирург, Соломон Эли. Еще раньше, чем я понимаю это, я бросаюсь вниз по ступеням.

— Это невозможно! — говорю я. — Я видел вас на площади Лойуш, связанного, вместе с женой и…

Он радостно гладит меня по плечам.

— Шээлат Халом! — восклицает он. — Один из моих мальчиков вырвался и выжил!

Соломон дает ласковые прозвища всем мальчикам, которых он обрезает. Мое всегда было Шээлат Халом, что значит «просьба во сне» — намек на мольбы моего отца об очередном сыне.

— Но я видел вас с…

Соломон прерывает меня, приложив ладонь к моим губам.

— Моя дражайшая жена, Рейна, мертва, — шепчет он. Его рука волной поднимается вверх, имитируя клубы дыма. — Все, кроме меня.

— Но как?

— Как, спрашиваешь? Грыжа, мой дорогой Шээлат. Я вырезал болезненную грыжу одному из тех головорезов, что нас схватили. Каменщику. Где-то с год тому назад. Он узнал меня уже после того, как Рейна… Они заставили меня смотреть. Я говорил им, что хочу последовать за ней через Иордан. Он улыбнулся мне незаметно, ударил меня. Когда я очнулся, оказалось, лежу на крыше дома над церковью Святого Мигеля. Увидел желтые дикие цветы, проросшие сквозь плитку у меня между ногами. Очень странные. Я решил, что умер. Была ночь. Но когда я увидел луну… то есть, я никогда не читал о том, что в раю можно разглядеть небесные тела. Или же caxap so una outra coxap, луна — всего лишь иная тюрьма? — Соломон пожимает плечами, выдавливает слабую улыбку. — Возможно, мой каменщик решил, что для меня большим наказанием будет жизнь. На мне не было одежды, когда я очнулся. И куда мне было идти? Только не домой. Там больше никого не осталось. Я доковылял до купальни. Дверь была открыта. Потом кто-то пришел и запер ее.

— Здесь больше никого не было? — спрашивает Мануэль. — Например, девушки?

— Никого, — отвечает хирург.

— Она умерла скорее всего еще до прихода Соломона, — говорю я Мануэлю, — в воскресенье. И каким-то образом она добралась отсюда к…

— Какая девушка?! — воскликнул мохель. — Это Синфа? Она…?

— Нет, с ней все в порядке. — Я беру Соломона за руки, объясняю ему происшедшее с дядей и цели наших поисков. — Так вы видели хоть что-нибудь, что угодно — украшения, одежду, пищу…? — спрашиваю я.

— Идемте со мной, — говорит он мрачно.

Хирург ведет нас мимо мужского ритуального бассейна к огороженным нишам, предназначенным для переодевания женщин, выложенным мозаичными шестиконечными щитами царя Давида. Он совершает осторожные неуверенные движения человека, голодавшего несколько дней подряд. Но даже несмотря на осторожность эхо его шагов в переходах отдается подобно барабанному бою.

Он приводит нас в маленькую раздевалку, которую использовал как спальню. Мануэль скидывает полотенце, служившее Соломону одеялом. Он поднимает льняную тунику, свернутую в изголовье, и встряхивает ее, чтобы она развернулась.

— Терезы? — спрашиваю я.

Вуаль тьмы падает на лицо Мануэля, когда он опускает лампу. Он встает на колени. Безнадежное рыдание бьется между холодными плитками мозаики.

— Она была обнажена, когда мы ее нашли, — шепчу я Соломону. — Не думаю, что она выбежала бы на улицу в таком виде, если бы успела что-то с этим сделать. Так как же вы…

Неожиданно Мануэль выходит за дверь и направляется по коридору в сторону центрального двора. Я тщетно зову его, потом бросаюсь следом. Мое эхо звенит вокруг голосом, выдающим тайну.

Повернув на восток, он бежит по коридору к комнате для медитаций, затем спускается мимо давно заброшенных бассейнов и пропахших сыростью гротов. Наконец мы достигаем комнаты, раньше служившей кабинетом господина Давида. Внутри мы обнаруживаем перевернутыми два его узких шкафа, вес пол усыпан журнальными записями купальни. В дальнем углу комнаты лежит на боку масляная лампа. Пока Мануэль обследует ее, Соломон грузно опускается на каменный пол. Его грудь тяжело вздымается из-за влажного, тяжелого воздуха.

— Ноги устали, — он беспомощно пожимает плечами.

— Мы найдем для вас еду, как только выберемся отсюда, — заверяю я его.

Он поднимает вверх руку, показывая, что нет нужды торопиться.

— Что все это значит? — спрашиваю я Мануэля.

— Пытаюсь понять, каким путем спускалась моя жена, когда пришли христиане.

Соломон осматривается кругом, втягивает ноздрями воздух, словно кролик, приникает к земле, затем встает и поднимается на носки, как олень, тянущийся за листиками на высокой ветке.

— Что-то мерзкое в воздухе, — бормочет он, высовывая кончик языка. — Похоже на навоз.

Он прав: в воздухе носятся незримые нити зла.

— Дохлая белка или крыса, — говорит Мануэль. — Может, утонула.

Ключ к пониманию поворачивается у меня в душе, и я отвечаю:

— Нет, это не мертвое животное. Теперь я понимаю. Я покажу вам, что скрывается в нашем подвале.

Мануэль, Соломон и я спускаемся по лестнице под нашим секретным люком. Мохель ежится в одеяле, которое я дал ему, держится за стену, чтобы не споткнуться. Он никогда прежде не был в нашем подвале и с любопытством спрашивает:

— И сколько же времени все это находится здесь, мой мальчик?

— Столько, сколько я себя помню, — отвечаю я.

Молитвенный ковер и букеты мирта наводят Соломона на мысль о том, что эта комната стала нашей подпольной синагогой, и он поет:

— Благословен будь Тот, Кто сохранил Свой храм от идолопоклонников.

Тетя Эсфирь сидит за дядиным столом в дальнем конце комнаты, пристально глядя в Кровоточащее Зеркало. На ней нет больше головного платка, и неровно обрезанные, окрашенные хной волосы придают ей устрашающий вид.