Книга Побег из Вечности, страница 50 – Саша Южный

– А тот, которого забрали в психушку?

– Я с ним почти не общался. Он выдержал две недели, а потом его увезли. Слабак! После этого я два года сидел один.

– Ты делал это специально?

– Что именно? – спросил Холст.

– Доводил их до ручки.

Холст пожал плечами:

– Как сказать. Целенаправленно – нет. Но приступы, что с ними поделаешь. А кроме того, здесь мне такие не нужны. Они были сломлены внутри. Слишком долго сидели. А я нуждался в парне с характером и стальными нервами.

– Зачем?

– На всякий случай.

Я долго не сводил глаз с Холста, ожидая, что он продолжит. Но Холст молчал. Он что-то недоговаривал.

В девять снизу всплыл какой-то ровный, едва слышный гул. Он всегда появлялся в это время, кроме выходных дней.

– Что это шумит? – спросил я у Холста.

– Там небольшой цех. Давят масло. Холодная выжимка. Сам пресс находится в башне, а его конец, из которого вытекает масло, выходит во внешний двор. Заключенные давят масло, а вольнонаемные с другой стороны разливают его по бутылкам. При этом никакого контакта между ними не происходит. Очень удобно.

– Понятно.

Я встал, прошелся взад и вперед по камере и выглянул в окно. По реке шел сухогруз, небольшой, с белой рубкой на корме. Были видны фигуры двух человек. Мои глаза провожали теплоход, пока он не скрылся за изгибом реки. «Наверное, к морю, – думал я. – Еще пара дней пути, и эти люди увидят его. Хорошо бы увидеть море…» Я вдруг осек последнюю мысль и взглянул на Холста, который безучастно сидел на кровати. А ведь он прав – сначала ты захочешь увидеть площадь, потом море, потом… Не так давно мне вполне хватало реки и холмов.

– Может, начать вести дневник? – произнес я.

– И что ты там будешь писать? – усмехнулся Холст. – Проснулся в пять утра, в шесть проснулся Холст, в восемь принесли ужин, в час дня обед. Солнце зашло в девятнадцать тридцать. Следующий день: проснулся в пять утра… и так далее. Время встало, друг мой. У нас не может быть новостей.

Одна новость за год все-таки случилась. Надзиратель Шане вышел в отставку. Вместо него появился другой. Молодой и сволочной араб Азиз. Если Мак относился к нам по-человечески, Фарш, недолюбливая нас, просто игнорировал, то Азиз начал лютовать. При нем мы лишились некоторых вольностей. Со стороны это могло показаться пустяком, но для пожизненного арестанта реальность как раз и состоит из мелочей. И они вовсе не кажутся мелочами. Мы с Холстом возненавидели Азиза.

День стоял серый, хоть и без дождя. У Холста было паршивое настроение. Он ничем не выражал его, но за полтора года я хорошо изучил своего соседа и знал, что это так. У него что-то не ладилось с Вечностью. То ли он разочаровался в ней, то ли просто устал без конца туда заглядывать. У меня тоже были некоторые претензии к этой субстанции, но я и не полагался на нее, предпочитая смотреть в окно, на реку и холмы и слушать звуки. Порой это тоже не помогало. Особенно весной. И тогда мы могли часами ходить взад-вперед по камере, как молодые тигры. Энергия просто клубилась вокруг нас. Мы были еще слишком молоды и не растрачены, чтобы нас могло устроить такое тесное пространство, как камера.

– Как ты думаешь, Бог есть? – неожиданно спросил Холст.

– Если даже и есть, то мы не имеем к нему никакого отношения. Мы уже не в его епархии, поскольку, зависнув между небом и землей, не можем быть ни добродетельными, ни грешными. Здесь даже нет возможности искупить грех.

– А ты бы хотел? – спокойно поинтересовался Холст. – Ты каешься в том, что совершил?

В его глазах появилось любопытство и некоторая ирония.

– Мне не в чем каяться, – ответил я.

– Может, ты еще скажешь, что осужден невинно, что это сделал кто-то другой?

– Именно! – кивнул я и, видя, как на лицо Холста наплывает кривая улыбка, добавил: – Послушай, я не пытаюсь выставить себя в лучшем виде. Не тот случай. Мы не на общей зоне за кражу кур сидим. Да и ты не ангел. Так что слушай и верь. Я работал в Москве в крупной корпорации, и как-то раз на мой стол по ошибке попало то, что мне не следовало видеть. Я понял это, едва заглянув туда. Мне также стало понятно, что, как только ошибка выяснится, мной займутся. Из офиса удалось уйти, с боем. Но я недооценил их возможности. Они взяли меня в подъезде дома. Сначала собирались убить, а потом предложили сесть на пожизненное. Обещали, что через год, когда информация, которую я видел, станет неактуальной, вытащат меня отсюда. Но скоро будет четыре года, как я здесь.

– Странная история, – произнес Холст. – Зачем так изощренно? Тебя можно было просто продержать год под запором, а потом выпустить. Или, что еще проще, убить.

– Я тоже об этом думал.

– Что-то здесь не то. – Холст покачал головой. – И почему именно на пожизненное?

– Чтобы был стимул держать язык за зубами. В противном случае меня оставили бы здесь навсегда.

– Что они и сделали, – произнес Холст. – А знаешь, какая мысль сразу напрашивается? Тебя посадили вместо кого-то.

– Это само собой, – сказал я.

– Ты не понял. Тебя посадили, чтобы вытащить из этого дерьма кого-то другого, кто был им нужен… или дорог, – добавил Холст, встав с кровати и пройдясь взад-вперед по камере.

Я задумался. Такая версия вполне могла иметь место.

– Не расстраивайся, – криво улыбнулся Холст. – Я тебе тоже кое-что сейчас расскажу. В утешение. Свою историю. Мы жили в особняке в предместье Парижа. Мой отец был богатым человеком. Мы приехали из России семь лет назад большой семьей. Говоря короче, я убил их всех: мать, отца, бабушку, сестру, брата, а кроме того прислугу и охранников. Но я не помню этого. Помню лишь, что всюду были трупы – в холле, в спальне, в кабинете и еще кругом кровь: на лестнице, ковре, стенах. Полиция утверждает, что когда она приехала, то застала меня с автоматом в руке и пустым рожком. Автомат я помню, но чтобы убивал – нет. Я вот все думаю, зачем мне убивать близких людей? А может, это сделал не я? Теперь уже не узнать. Это не дает мне покоя.

– У тебя кто-нибудь еще остался? – спросил я.

– Младшая сестра. Она в тот момент была в России. Если убивал я, значит, она еще жива. И богата. Поскольку является единственной наследницей. А если не я, – Холст поднял на меня глаза. – Тогда убили и ее.

– Зачем? – спросил я.

– Затем, что и остальных. Чтобы завладеть нашими деньгами, долями в предприятиях.

– Компаньоны?

– Может быть. Отец всегда был настороже. Он опасался кого-то из России.

История Холста оказалась, пожалуй, еще более впечатляющей и тоже с большим вопросительным знаком на конце.

Утром двадцать второго августа, бреясь, я заметил в уголках губ едва заметные морщинки.

– Так сдал за ночь, что не узнаешь собственное отражение? – спросил с обычной иронией Холст, заметив, что я рассматриваю себя в зеркала.