Книга 10 вещей, которые я теперь знаю о любви, страница 46 – Сара Батлер

Даниэль кивает:

— Наверно, тебе надо…

— Я сбросила на пол все его бокалы для вина. Все до единого. А потом надела его ботинки и прошлась по осколкам, снова и снова.

Понятия не имею, зачем я ему это все говорю. Он ничего не отвечает. Наверно, думает, что я чокнутая.

Справа от нас, прямо за деревьями, девочка в розовом бегает кругами, раскинув руки в стороны, словно может взлететь, стоит только хорошо постараться. Я думаю о том, что кухонные шкафчики скоро разобьют на куски, сгребут и выбросят прочь, как те осколки бокалов.

— Давайте я угощу вас кофе? Или чаем? — предлагаю я. — Можем зайти в Кенвуд-хаус.

На секунду мне кажется, что Даниэль вот-вот заплачет или шагнет вперед и обнимет меня. Но он только прячет руки в карманы пиджака, кивает и отвечает:

— Да, спасибо. Не откажусь.

Десять причин, по которым я любил твою маму

1. Она смешила меня.

2. Она как-то догадывалась, о чем я думаю.

3. У нее были самые прекрасные волосы.

4. Ей было не важно, что я завалил экзамены и не представлял, что буду делать дальше.

5. В ней чувствовалась особая энергетика.

6. Она была словно фарфоровая ваза из Британского музея — ужасающе драгоценная.

7. Она произносила мое имя так, будто оно особенное.

8. Когда она уделяла мне внимание, то весь мир исчезал в тумане, оставались только я и она.

9. Она считала, что я храбрее, чем на самом деле.

10. Думаю, она хотела быть со мной. Я правда так думаю.

Теперь уже я иду следом; ты шагаешь так быстро, что я еле поспеваю. Твои вьетнамки шлепают по земле, плечи под оранжевой футболкой напряжены. Ты так и не поняла.

Когда ты ушла, я вдруг представил отчетливо ясно, как стою на мосту Альберта посреди ночи. Мост залит огнями, словно ярмарочная площадь, а я хочу спрыгнуть вниз. Но нет, вот мы здесь, идем с тобой.

Один мой знакомый умел ходить по канату, натянутому в воздухе. Мне делалось плохо от одного взгляда на него: малейший ветерок, покачивание — и он полетит вниз… и будет вынужден вспомнить, что он человек. Я иду: шаг, еще шаг и еще один. Представляю, как тонкая красная нить тянется от тебя ко мне, вперед и назад, к твоему дому — его дому… и ко всем годам, которые мы упустили.

Мы доходим до тропинки, посыпанной гравием, которая ведет к белому зданию Кенвуд-хаус. Ты вынимаешь из сумки сигареты и останавливаешься, чтобы предложить мне одну. Я изо всех сил пытаюсь унять дрожь в руках.

— Думаю, вы бывший коллега моего отца, — говоришь ты.

Дым приятно щекочет нёбо; я выпускаю его колечками. Ты это замечаешь.

— Вот на что ушли молодые годы, — говорю я, и ты смеешься. — Нет, не думаю, что мне позволили бы стать врачом.

— Тогда пациент?

Я не решаюсь взглянуть на тебя. Смотрю на траву, на озеро, на маленькую безделушку с колоннами на другом берегу. Соберись, Даниэль.

У тебя в кармане пищит телефон. Ждешь, пока он замолчит, потом вынимаешь, нажимаешь на какие-то кнопки.

— Он будет сердиться, — говоришь ты. — Пойдем.

Ты снова шагаешь вперед, я иду следом.

— Я часто сбегала из дому… — Твой голос едва слышен. — В шесть лет я добралась аж до самой Финчи-роуд.

Представляю тебя маленькой рыжей девочкой с упрямым взглядом. Мысль об этом пугает, но в то же время вызывает гордость.

— Папа был просто вне себя. Никогда не видела его таким сердитым.

Я хочу рассказать что-нибудь в ответ, но мои истории о бегствах не так радужны.

— Это уже стало чем-то вроде семейной шутки. Такой, знаете, несмешной. Малышка Алиса, которая все время убегает, не чувствуя опасности.

Ты вдруг оборачиваешься и смотришь на меня. Я опускаю глаза, разглядываю коричневатые камешки под ногами.

Мы поднимаемся к зданию, проходим в проем в высокой прямоугольной живой изгороди. По обе стороны от входа в кафе тянется гравиевая дорожка. Дощатые столики с глиняными горшками посредине. Кенвуд-хаус. Давно я не был здесь.

Ты заходишь за чаем и тортом. Не разрешаешь мне заплатить. Я вынужден согласиться без возражений: не уверен, что у меня хватит денег, а выворачивать карманы и считать мелочь перед кассой — это выше моих сил. Ты просишь занять для нас столик, и, когда я отвечаю «конечно», на твоем лице мелькает облегчение.

Выхожу во внутренний двор. Выбираю столик в дальнем конце и сажусь в угол, спиной к кирпичной стене. Тут тесновато, зато отсюда все видно. Посреди стола стоит запачканный землей горшок с маленьким кустиком розмарина. Срываю одну веточку и растираю ее в пальцах. Запах лета и воскресного жаркого. Вижу, как парень и девушка за соседним столиком глядят на меня, потом друг на друга. Чуть подальше мальчик тянет шею, чтобы рассмотреть меня. Голубоглазый, светловолосый. Я тоже был таким когда-то.

Я приходил сюда с твоей мамой. В первый раз она была в летнем платье с каким-то абстрактным узором: летний блюз — лазурь, топаз, кобальт. Оно слегка спадало с плеч, чуть обнажая спину в россыпи веснушек.

На шее у нее висело то же ожерелье, что и всегда: бриллиантовая капелька на цепочке. Разговаривая, она поигрывала с ним пальцами. Как-то она сказала мне, что оно досталось ей от мамы. Она не расставалась с ним даже в постели.

Пытаюсь вспомнить, где мы сидели тогда, в тот день с синим платьем. Задерживаю взгляд на каждом столике поочередно, но всякий раз понимаю — это не он. О чем мы говорили? О, это было слишком давно. Срываю еще одну веточку розмарина и подношу к носу. Какая-то часть меня очень хочет, чтобы сейчас в кафе стояла Жюлианна, заказывала «Эрл Грей» с морковным кексом. Ведь тогда я смог бы все переиграть, нашел бы нужные слова, стал бы тебе отцом.

Ты выходишь во двор, поднимаешь голову и осматриваешься; поднос словно вот-вот выскользнет у тебя из рук. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не выдать свое облегчение и радость. Вместо этого я лишь помахиваю рукой — ты замечаешь меня, киваешь и подходишь к столу.

— Взяла нам английский завтрак, — говоришь ты. — Еще банан и ореховый торт.

Прости меня.

— Когда мы приходили сюда, отец всегда заказывал «Эрл Грей». А мне он никогда особо не нравился.

Наверно, и твоя мама приходила сюда с ним. Не буду думать об этом.

— Я захватила сахар. Подумала, вдруг ты захочешь.

Ты подталкиваешь ко мне горку пакетиков с сахаром. Один из них падает в щель между досками, и ты лезешь за ним, а когда разгибаешься, я тяну к тебе руку через стол. Мы оба смотрим на нее. Рука старика. Бродяги. Вовсе не такая, какая должна быть у твоего отца.

— Я помешаю чай, ладно?