Книга Карамболь, страница 29 – Хокан Нессер

Однако она приготовила с дюжину фотографий Эриха — на двух он, кстати, был вместе с ней. Есть еще несколько штук, пояснила она, правда, не много. Ей, разумеется, хотелось оставить несколько снимков себе, может, они могли бы встретиться в другой раз и договориться? Когда не будет так чертовски холодно. Когда есть негативы, можно ведь напечатать копии, а негативы у нее сохранились. По крайней мере, большинство.

— А как идут дела с…? — поинтересовался он, краем глаза глянув на ее живот.

— Хорошо, — заверила она. — Вероятно, удастся сохранить.

Было заметно, что Марлен очень нервничает, и ему показалось, что она не похожа на себя — ту, какой он ее видел в кафе. С Ульрикой она обменялась лишь рукопожатием и беглой улыбкой, и от краткого посещения остался слегка неприятный осадок.

— Не преувеличивай, — сказала Ульрика, когда они полчаса спустя нашли столик в ресторане «Крауз». — Человек часто все неверно истолковывает, когда сам не до конца уравновешен.

— Уравновешен? — возмутился Ван Вейтерен. — Да я неуравновешен с тех пор, как пошел в школу.

В ожидании Рейнхарта он скрутил четыре сигареты и две выкурил. Кафе «Вокс» не принадлежало к числу его излюбленных заведений — его выбрал Рейнхарт, и Ван Вейтерен опасался, что если они засидятся, то зазвучит джаз. Нечто подобное он вычитал на афише при входе, а в глубине грязновато-коричневого, прокуренного зала имелась маленькая сцена.

Не то чтобы он особенно возражал против джаза как такового. Но Рейнхарт обычно утверждал, что, когда слушаешь — и особенно если умеешь исполнять сам — современный импровизированный джаз, твой интеллектуальный уровень повышается рекордными темпами. Как экспоненциальная функция времени, концентрация и потребление алкоголя… или что-то в этом роде; он не всегда дослушивал Рейнхарта до конца. «Только, пожалуйста, не сегодня, — думал он. — Слишком рано». После смерти Эриха он не мог переварить даже Уильяма Берда [12] или Монтеверди, [13] поэтому напоминавшие колючую проволоку саксофоны казались сейчас не слишком уместными.

Он отпил темного пива и, в ожидании Рейнхарта, погрузился в свои мысли. Задумался над тем, что происходило в эти дни с его сознанием. Над колебаниями. Стало противно. Броски из одного состояния в другое. С одной стороны, его привычная — не слишком оптимистичная, но вполне терпимая — вера в существование во тьме неких закономерностей. Определенного рисунка. Пользуясь выражением старины Боркманна, [14] вера в позитивное смирение. И с другой стороны, новое: беспросветное отчаяние, с которым ему, конечно, много доводилось сталкиваться и раньше — особенно в профессиональной жизни, — но которому никогда прежде не удавалось полностью завладевать им.

Настолько, что он утратил способность мыслить.

Способность жить?

«С этим надо кончать, — подумал он. — Необходимо за что-то зацепиться. Ведь это Эрих умер, а я продолжаю жить. Любой жизни приходит конец, какой-то слишком рано, какой-то слишком поздно. Ничто не может этого изменить… и к тому же я не хочу потерять Ульрику».

Рейнхарт появился в половине десятого, с опозданием на полчаса.

— Прошу прощения, — сказал он. — У Джоанны отит. Видно, что ей страшно больно. В ваше время они тоже этим страдали?

Ван Вейтерен кивнул. Рейнхарт посмотрел на его полупустой бокал и заказал еще два.

— Как продвигается дело? — спросил Ван Вейтерен, когда им принесли пиво и каждый отпил по глотку.

Рейнхарт закурил трубку и почесал в коротких, подернутых сединой волосах:

— Не ахти.

— Не ахти? — возмутился Ван Вейтерен. — Что это, черт возьми, означает? Ты можешь яснее выражаться?

— Ну, мы пока не особенно далеко продвинулись. Чего вы, собственно говоря, хотите? Знать каждую чертову деталь?

Ван Вейтерен постучал сигаретой о стол и закурил.

— Да, — ответил он. — Пожалуйста, каждую чертову деталь.

Это потребовало определенного времени, и когда Рейнхарт закончил, со сцены уже давно звучала музыка. Выступали только пианист и темнокожая, негромкая певица, так что слушать собеседника оказалось нетрудно. Ван Вейтерен отметил несправедливость своих страхов: женщина обладала мягким низким голосом, который напоминал ему о кипящем бархате (как можно себе представить, что бархат кипит, да еще со звуком?), и во время рассказа Рейнхарта это создавало отдаленный и приятный фон. Окутывало смерть Эриха и все связанные с ней обстоятельства каким-то бережным, почти чувственным саваном. Ван Вейтерен внезапно осознал, что Эриху бы это понравилось.

«Скорбь и страдание, — подумал он. — От них не уйдешь. Единственное, что нам остается, — принять их и направить в нужное русло. Закутать… в искусство, или обряд, или в любые формы, которые окажутся под рукой… только не позволять им лежать по углам, подобно клочьям пыли».

— В целом ситуация такова, — подытожил Рейнхарт. — Преступника мы вычислили, это тот парень из бара. Должен быть он, все на это указывает, но у нас нет никаких разумных предположений относительно того, что там делал Эрих. Или собирался сделать. Конечно, можно строить разные гипотезы, но я обманул бы вас, если бы сказал, что у нас есть что-то еще.

— Понимаю, — сказал Ван Вейтерен.

Рейнхарт немного повозился с трубкой и табаком и нерешительно спросил:

— Вам по-прежнему хочется, чтобы мы его нашли?

Прежде чем ответить, Ван Вейтерен минуту понаблюдал за певицей. Та как раз благодарила за жидкие аплодисменты и объясняла, что сейчас последует небольшая пауза.

— Да, — подтвердил он. — С каждым днем хочется все больше. Поначалу я даже не понимал, но, похоже, это чуть ли не в генах… человек обязан найти убийцу своего сына.

— По крайней мере, заложено в культуре, — отозвался Рейнхарт. — И в мифологии.

— Наплевать, миф это или не миф. Я хочу, чтобы вы его поймали. Вы поймаете?

— Я ведь вам это уже обещал.

Ван Вейтерен ненадолго задумался.

— Тебе неприятно, что я вмешиваюсь? — спросил он. — В таком случае скажи, черт возьми.

Рейнхарт поднял бокал:

— Мне показалось бы чертовски странным, если бы вы не вмешивались. Ваше здоровье.

— Твое здоровье, — поддержал Ван Вейтерен и осушил бокал. — А теперь отправляйся домой, заботиться о дочке. Я, пожалуй, еще посижу и послушаю эту певицу.

— Мудрое решение, — сказал Рейнхарт и встал.