Онлайн книга «Я исповедуюсь»
|
– Он будет учиться на трех факультетах. – Что? – Юридический и исторический. – Молчание. – Третий выберет по собственному желанию. Но главное – право. Оно просто необходимо, чтобы преуспеть в этом мире, живущем по законам крысиной стаи. Тук, тук, тук, тук, тук. Моя нога начала непроизвольно дергаться: тук, тук, тук, тук. Я ненавидел право. Вообразить нельзя, как я его ненавидел. Сам не зная, что это такое, я ненавидел его смертельно. – Je n’en doute pas, – disait ma mère. – Mais est-ce qu’il est un bon pédagogue, le tel Gomeu? [50] – Bien sûr, j’ai reçu des informations confidentielles qui montrent qu’il est un individu parfaitement capable en langue allemagne [51] . Allemande? [52] Tedesque? [53] Et en la pédagogie de cette langue. Je crois que… [54] Я начал успокаиваться. Нога перестала дергаться, и я услышал, как мама поднялась и спросила: а что делать со скрипкой? Перестать брать уроки? – Нет. Но она отойдет на второй план. – Я не согласна с этим. – Спокойной ночи, дорогая! – сказал отец, разворачивая газету. Он всегда в это время читал газету. Итак, предстоит сменить школу. Ну и дела! Как страшно! Хорошо еще, что у меня есть шериф Карсон и Черный Орел. Скрипку на второй план? И почему арамейский следует учить потом? В ту ночь я долго не мог уснуть. Уверен, что путаю события. Не знаю – было мне тогда семь, восемь или девять лет. Но способности к языкам у меня были, и родители, видя это, не хотели, чтобы они пропали впустую. Французский я начал учить, поскольку провел одно лето в Перпиньяне, в доме тети Авроры, и там очень быстро, к некоторому их смущению, перешел с горлового каталанского на французский. Поэтому, когда сейчас я говорю на французском, то говорю на диалектном Midi [55] , что составляет предмет моей особой гордости. Не помню, сколько мне было лет. Немецкий я начал учить позже, английский – не знаю точно когда. Потом, кажется. Не то чтобы я хотел их изучать. Просто меня учили. Теперь, когда я размышляю над всем этим, чтобы рассказать тебе, то вижу свое детство как длинный и тоскливый вечер воскресенья, когда я уныло брожу, изыскивая возможность проскользнуть в кабинет, и думаю, что было бы здорово иметь брата, что в какой-то момент читать надоедает, что Энид Блайтон [56] в меня уже больше не лезет, а еще – что завтра надо отправляться в школу, и это самое ужасное. Не потому, что я боюсь школы, преподавателей и отцов-иезуитов, а из-за других детей. Меня в школе пугали ребята – они смотрели на меня как на диковину. – Лола! – Что? – Чем мне заняться? Лола Маленькая перестает вытирать руки или красить губы и смотрит на меня. – Можно мне пойти с тобой? – с надеждой спрашивает Адриа. – Нет-нет, тебе будет скучно! – Но если я останусь тут, то точно умру со скуки. – Включи радио! – Надоело. Тогда Лола Маленькая берет пальто и выходит из комнаты, где всегда пахнет особым – ее – запахом, и тихонько, чтобы никто не услышал, шепчет мне: попроси маму сводить тебя в кино. А потом громко говорит: всего хорошего, до встречи! – открывает входную дверь, подмигивает мне и выходит на улицу. Она-то знает, как сделать вечера воскресенья интересными, не знаю уж, каким образом, а я остаюсь дома, словно приговоренная про́клятая душа. – Мама! – Что? – Нет, ничего. Мама поднимает голову от журнала, делает глоток кофе и, почти не глядя на меня, продолжает: – Говори, сын. Мне страшно просить ее сводить меня в кино. Очень страшно – не знаю почему. Они такие серьезные, мои родители. – Мне скучно. – Так почитай. Если хочешь – повторим французский. – Пойдем на Тибидабо! [57] – Господи, об этом нужно было просить утром. Мы никогда не пойдем туда, на Тибидабо, ни утром, ни вечером в воскресенье. Я бывал там в мечтах, представляя это место по рассказам приятелей – полное хитрых механических аппаратов, таинственных аттракционов и… не знаю точно, чего еще. Главное, что это место, куда родители водят детей. Мои родители не водили меня ни в зоопарк, ни погулять по волнорезу. Они были холодными людьми. И не любили меня. Так мне кажется. Хотя в глубине души я все еще спрашиваю себя: зачем я был им нужен? – А я все равно хочу на Тибидабо! – Это что еще за крики? – раздраженно спрашивает отец из кабинета. – Хочешь, чтобы тебя наказали? – Не хочу повторять французский! – Я сказал: ты хочешь, чтобы тебя наказали? Черный Орел пришел к заключению, что, в общем, это было очень несправедливо. И это знали и он, и шериф Карсон, и я. И чтобы уж совсем не скиснуть от скуки и, главное, чтобы избежать наказания, я принимаюсь за скрипичные упражнения, которые рассчитаны на продвинутых учеников, а потому сложны для исполнения. И еще, их тяжело выполнить так, чтобы это звучало хорошо. Скрипка у меня звучала ужасно, пока я не познакомился с Бернатом. Я бросал упражнения, так толком и не разучив. – Папа, можно будет поиграть на Сториони? Отец поднял голову. Он рассматривает, как всегда с лупой в руках, какой-то листок странного вида. – Нет, – ответил он. И указал на то, что лежало перед ним на столе. – Смотри, какая прелесть! Это очень старый документ, в нем что-то написано незнакомыми мне буквами. – Что это? – Фрагмент из Евангелия от Марка. – А на каком это языке? – На арамейском. |