Онлайн книга «Я исповедуюсь»
|
И тогда, держа свой букет в руках, ты встала на цыпочки и неожиданно поцеловала меня, и я подумал: et in Arcadia ego, et in Arcadia ego, et in Arcadia ego – трепетно, словно молясь. И не бойся больше ничего, Сара: здесь ты в безопасности, рядом со мной. Ты рисуй себе, а я буду просто любить тебя, и так мы сможем вместе построить нашу Аркадию. Прежде чем мы постучали в ворота усадьбы Жес, ты отдала мне букет. На обратном пути Адриа убеждал Сару сдать на права – наверняка у нее все получится лучше и быстрее, чем у него. – Хорошо. Километр они проехали молча, затем Сара сказала: – А знаешь, тетя Лео мне понравилась. Сколько ей лет? Laus Deo [290] . Он уже заметил, что где-то через час пребывания в гостях Сара несколько расслабилась и внутренне заулыбалась. – Не знаю. Больше восьмидесяти. – Она очень бодрая. И откуда у нее столько сил – все время чем-то занята! – Она всегда была такая. У нее все по струнке ходят! – В конце концов она заставила меня взять банку оливок. – Что и говорить – тетя Лео такая! И, разойдясь: – А почему бы нам как-нибудь не съездить в гости к твоим? – Нет, исключено, – сухо, решительно. – Почему, Сара? – Они не принимают тебя. – Но тетя Лео тебя приняла! – Твоя мать, если бы она была жива, не пустила бы меня даже на порог твоего дома. – Нашего дома. – Нашего дома. Тетя Лео – ладно. Я думаю, что даже полюблю ее в конце концов. Но это не считается. Считается только твоя мать. – Она умерла, Сара! Десять лет назад! Молчание до самого Фигерó. Пока они молчали, Адриа решился попытать счастья еще раз и сказал: Сара. – Что? – Что тебе сказали обо мне? Молчание. Поезд на другом берегу Конгоста карабкался в Риполь. А мы могли вот-вот свергнуться в пропасть непростого разговора. – Кто? – Твои домашние. Отчего ты убежала. – Ничего. – А что я якобы написал в том письме? Впереди не спеша ехал грузовик с надписью «Данон». Адриа нужно было собраться с мыслями, прежде чем решиться на обгон. Грузовик или разговор. Он решил не обгонять и повторил: а, Сара? Как тебя обманули? Что тебе сказали обо мне? – Больше не спрашивай меня об этом. – Почему? – Больше никогда. Начинался прямой участок дороги. Адриа включил поворотник, но не решался на обгон. – Я имею право знать, что… – А я имею право перевернуть эту страницу. – Я могу спросить об этом твою мать? – Вам лучше никогда не встречаться. – Вот как. Пусть кто-нибудь другой обгоняет. Адриа был не способен объехать медленный грузовик с йогуртами – главным образом потому, что глаза ему застили слезы, а там не предусмотрено дворников. – Мне очень жаль, но так будет лучше. Для нас обоих. – Я не буду настаивать… Постараюсь не настаивать… Но мне хотелось бы увидеть твоих родителей. И твоего брата. – Моя мать похожа на твою. Я не хочу ее ни к чему принуждать. У нее слишком много шрамов на сердце. Voilà [291] : на уровне Моли-де‑Бланкафорт грузовик с йогуртами свернул в сторону Гарриги, и Адриа почувствовал себя так, будто бы это он сам обогнал его. Сара продолжила: – Мы с тобой должны жить своей жизнью. Если ты хочешь жить вместе со мной, не открывай эту шкатулку. Это ящик Пандоры. – Как в сказке о Синей Бороде. В садах деревья ломятся от фруктов, но в доме есть запертая на ключ комната, куда нельзя заходить. – Да, что-то наподобие. Как запретный плод. Ты справишься? – Да, Сара, – уж не знаю в который раз соврал я. Моей задачей было не дать тебе снова сбежать. На кафедре на четырех преподавателей было три стола. Своего стола не было у Адриа: он отказался от него в первый день, потому что не представлял себе, как можно работать вне дома. У него было место, где оставить портфель, и шкафчик. Однако стол был ему нужен, и он признавал, что поторопился с отказом. Поэтому, когда у Льописа был выходной, Адриа сидел за его столом. Он вошел, исполненный решимости. Но Льопис сидел за своим столом и то ли вычитывал какую-то корректуру, то ли еще что-то. Лаура сидела на своем месте; она подняла голову. Адриа застыл как вкопанный. Никто ничего не сказал. Льопис осторожно поднял взгляд, посмотрел на них, сказал, что пойдет выпить кофе, и благоразумно исчез с поля битвы. Я сел на стул Льописа – прямо перед Лаурой и ее пишущей машинкой. – Я должен тебе кое-что объяснить. – Ты – объяснить? Саркастический тон Лауры не обещал легкой беседы. – Ты не хочешь поговорить? – Ну, знаешь… Вот уже несколько месяцев ты не отвечаешь на телефонные звонки, избегаешь встреч со мной, а если это все же случается, говоришь – мне сейчас некогда, я сейчас не могу… Оба помолчали. – Что я могу сказать? Видимо, это просто подарок судьбы, что ты сегодня заявился, – добавила Лаура тем же тоном; она была задета. Взгляды искоса, неловкость. Лаура отодвинула свою «оливетти», словно машинка, стоя между ними, мешала разговору, и решительно, как человек, готовый ко всему, сказала: – У тебя есть другая – так? – Нет. Разберемся: с чем я сам в себе никогда не мог свыкнуться, так это с тем, что я абсолютно не способен взять быка за рога. Самое большее – я могу взять его за хвост, но тогда я обречен получить смертельный удар копытом в грудь. Наверное, я никогда этому не научусь, потому что даже в тот момент я сказал: нет, нет, нет, с чего ты взяла, Лаура? У меня никого нет… Это я – короче говоря, я сам решил… – Ты смешон. – Не оскорбляй меня, – сказал Адриа. – «Ты смешон» – это не оскорбление. Она встала, уже не вполне себя контролируя: – Да скажи ты наконец правду, чтоб тебя! Скажи, что не любишь меня! – Я тебя не люблю, – сказал Адриа как раз в ту секунду, когда Парера открыла дверь, а Лаура разрыдалась. А когда Лаура говорила: ну ты и сукин сын! какой же ты сукин сын! что за сукин сын! – Парера уже закрыла дверь, и они снова остались наедине. – Ты меня использовал, как носовой платок. |