Онлайн книга «Я исповедуюсь»
|
– В исполнительском мастерстве есть место и ошибкам, и колебаниям. Но все они остаются за сценой, в учебном классе. Когда исполнитель стоит на сцене перед публикой, он выше всех колебаний. И sanseacabó. – Неправда! – Что? – Простите. Я с вами не согласен. Я слишком люблю музыку, чтобы ставить ее в зависимость от одного неудачно поставленного пальца. – Сколько тебе лет? – Тринадцать с половиной. – Тогда не говори, как ребенок. Он мне выговаривал? Я испытующе посмотрел ему в глаза, но не увидел в них никакого тайного умысла. – Почему ты никогда не ходишь к причастию? – Я не крещен. – Господи Боже! – Я не католик. – А кто ты? – И уточнил осторожно, пока я размышлял: – Протестант? Иудей? – Я никто. Мы все дома – никто. – Нужно об этом поговорить более спокойно. – Руководство школы обещало родителям, что со мной не будут говорить на эту тему. – Господи Боже! – И себе самому: – Нужно изучить этот вопрос. – А потом продолжил обвиняющим тоном: – Мне сказали, что ты записан на изучение всех предметов. – Да. Но это не моя заслуга, – защищался я. – Почему? – Потому что это легко. У меня хорошая память. – Правда? – Да. Я помню все. – И можешь играть без партитуры? – Конечно. Если прочел ее один раз. – Невероятно! Невероятно! – Вовсе нет. Потому что у меня нет абсолютного слуха. А у Пленсы – есть. – У кого? – Пленса из четвертого «С». Он играет на скрипке вместе со мной. – Пленса? Такой довольно высокий и светлый? – Да. – Он играет на скрипке? Что ему нужно, а? Зачем этот человек устроил мне этот допрос? Закончит он когда-нибудь? Я утвердительно кивнул, а сам подумал, что, возможно, виноват перед Бернатом за эти разлагольствования. – Мне сказали, что ты знаешь языки. – Нет. – Нет? – Ну… французский… мы его здесь учим. – С начала года. Но говорят, что ты уже неплохо его знал. – Это потому… – Что я ему мог сказать? – И немецкий. – Ну, я… – И английский. Он говорил это, как будто вкладывая пальцы в рану после того, как поймал меня на месте преступления. Адриа не оставалось ничего другого, как защищаться. Ардевол подтвердил – да, и английский. – Который ты учил сам. – Нет, – возразил я. – Это неправда. Я занимался с учителем. – Но мне сказали… – Нет, это итальянский. Вот его я учил сам. – Невероятно! – Да нет, это очень просто. Романские языки. Если знаешь каталанский, испанский и французский, это возможно. Я хочу сказать – это очень легко тогда. Отец Бартрина оглядел его сверху вниз, словно пытался понять, не издевается ли над ним этот подросток. Адриа прибавил в качестве извинения: – Но я уверен, что итальянское произношение у меня ужасное. – Неужели? – Да. Они ставят ударение туда, куда я бы никогда не поставил. Повисло долгое молчание. Потом отец Бартрина спросил: – Чем ты хочешь заниматься, когда вырастешь? – Не знаю. Читать. Изучать что-нибудь. Не знаю. Молчание. Отец Бартрина сделал несколько шагов к балкону. Вынул откуда-то из складок сутаны белейший платок и промокнул губы в задумчивости. Движение по улице Льюрия было оживленным, иногда даже очень. Отец Бартрина повернулся к мальчику, стоявшему посреди класса. И тут спохватился: – Садись, садись. Я сел за парту, по-прежнему не понимая, чего хочет этот человек. Он приблизился и сел за соседнюю парту. Посмотрел мне в глаза: – Я играю на пианино. Молчание. Я так и думал, потому что на уроке он брал то один аккорд, то другой, пока мы, полусонные, делали упражнения на сольфеджио. Я ждал, что будет дальше. Но ему, казалось, было сложно продолжать. Наконец он решился: – Мы можем сыграть «Крейцерову сонату» на празднике в честь конца учебного года. Как ты думаешь? В Палау-де‑ла‑Музика [137] . Тебе нравится эта идея – сыграть в Палау-де‑ла‑Музика? Я молчал. Представил, как все меня дразнят marica, а я стараюсь быть безукоризненным на сцене… Врата ада разверзлись предо мной. – Ты ведь должен был играть в Казал-дел‑Метже. Ты же помнишь об этом? Он впервые улыбнулся, желая ободрить меня. Желая уговорить меня. Чтобы я ответил: да. Я молчал, потому что мне в голову пришла замечательная мысль. Я подумал, что это и здесь мне может помочь. И я спросил: отец Бартрина, а вас тоже называют marica? Адриа Ардевол-и‑Боск из 3 «А» класса был исключен из школы на три дня по неясным причинам, которые он отказался прояснить маме. Для одноклассников он был болен ангиной. Что касается Берната… Когда Адриа сказал ему: а что, если ты такой же marica, как и я, тот просто взвился до потолка. – Ты – marica? – Откуда я знаю? Эстебан говорит, что да, потому что я играю на скрипке. Значит, и ты тоже. И отец Бартрина, хоть он играет на пианино, но думаю, это не принципиально. – И Яша Хейфец. – Думаю, да. И Пау Казалс [138] . – Ага. Но меня никто так не называл. – Потому что никто не знает, что ты играешь на скрипке. Бартрина вот не знал. Вместо того чтобы войти в здание консерватории, оба друга замерли, не обращая внимания на оживленное движение по улице Брук. Бернат высказал идею: – А почему ты не спросишь у мамы? – А почему ты не спросишь у своей? Или у отца, благо он у тебя есть. – Но меня-то не исключили из школы, я никого не называл marica! – А если мы спросим у Трульолс? В тот день Адриа решил сходить на урок к Трульолс, чтобы посмотреть, взбесится ли маэстро Манлеу. Учительница была рада его видеть, отметила прогресс в его игре и никак не прокомментировала инцидент в Казал-дел‑Метже, о котором, конечно, знала. Они не спросили ее о загадочном слове marica. Трульолс жаловалась, что сегодня мы нарочно оба фальшивим, чтобы быстрее ей надоесть, но это была неправда. Просто, помимо прочего, прежде чем зайти в класс, мы услышали, как мальчик младше нас (мне кажется, его звали Кларет) играл на скрипке, как двадцатилетний. От этого я завелся и почувствовал себя маленьким. |