Онлайн книга «Я исповедуюсь»
|
Никогда еще Бернат не видел своего друга в таком состоянии. Его потрясло, что сердечная рана может быть такой глубокой. Он хотел помочь, хоть и не разбирался в сердечных недугах, и сказал: смотри, Адриа. – Ну? – Ну, если она взяла и сбежала, ничего не объяснив… – То что? – А то, что она просто… – Только не вздумай оскорблять ее. Ладно? – Хорошо, как хочешь. – Он огляделся в кабинете, разводя руками. – Но разве ты не видишь, как она все бросила? Не оставила даже клочка бумаги со словами – Адриа, дорогой, я встретила другого парня, покрасивее тебя, – а? Разве ты не понимаешь, что так не делается? – Покрасивее меня и поумнее, да, я уже тоже об этом подумал. – Покрасивее тебя толпами ходят, а вот поумнее… Они замолчали. Время от времени Адриа встряхивал головой в знак протеста, в знак полного непонимания. – Пойдем к ее родителям и скажем: господа Волтес-Эпштейны, что тут, в конце концов, происходит? Что вы от меня скрываете? Где Сага и так далее. Как тебе? Мы сидели вдвоем в отцовском кабинете, который теперь был моим. Адриа встал и подошел к стене, на которой годы спустя будет висеть твой автопортрет. Он прислонился к ней, словно взывая к будущему, и отрицательно покачал головой: идея Берната была не слишком хороша. – Хочешь, я сыграю для тебя чакону? – предложил Бернат. – Да. Сыграй на Виал. Бернат играл очень хорошо. Несмотря на боль и тоску, Адриа внимательно слушал версию своего друга и пришел к выводу, что пьеса сыграна правильно, но иногда у Берната возникает одна проблема: он не проникает в душу вещей. Что-то мешает ему быть убедительным. А я раздавлен горем, но не могу перестать анализировать эстетические объекты. – Тебе лучше? – спросил он, закончив играть. – Да. – Понравилось? – Нет. Я должен был промолчать, знаю. Но не смог. В этом я в мать. – Что значит «нет»? – У него даже голос изменился, стал резче, напряженнее, настороженнее. – Не важно, оставь. – Нет, я хочу знать. – Хорошо, согласен. Лола Маленькая хозяйничала в глубине квартиры. Мать была в магазине. Адриа без сил упал на диван. Бернат перед ним – со скрипкой в руке, сам как натянутая струна – ждал вердикта, и Адриа сказал: ну‑у‑у, технически это совершенно или почти совершенно, но ты не проникаешь в душу вещей; мне кажется, ты боишься истины. – Ты не в себе. Чтó есть истина? И Иисус вместо ответа промолчал, а Пилат в беспокойстве вышел. Но поскольку я не знаю, чтó есть истина, мне пришлось ответить: – Я не знаю. Я узнаю́ ее, когда слышу. А в тебе я ее не узнаю. Я узнаю́ ее в музыке и в поэзии. И в прозе. И в живописи. Но встречаю ее лишь изредка. – Ссучья зависть! – Да. Признаю: я завидую тому, что ты можешь это сыграть. – Ну да. Давай исправляйся. – Но я не завидую тому, как ты это играешь. – Ха, да ты просто сочишься ядом. – Твоя задача – суметь уловить и выразить истину. – Вот как. – По крайней мере, тебе есть к чему стремиться. Мне – нет. В общем, дружеский вечер, во время которого один друг пытался утешить в горе другого, закончился глухой ссорой из-за эстетической истины и – да пошел ты куда подальше, понял, да пошел ты. Теперь я понимаю, почему сбежала Сага Волтес-Эпштейн. И Бернат вышел, хлопнув дверью. Через несколько секунд Лола Маленькая заглянула в кабинет и спросила: что случилось? – Да ничего, просто Бернат спешит, ты его знаешь. Лола Маленькая посмотрела на Адриа, который внимательно изучал скрипку, чтобы не сидеть с остановившимся от горя взглядом. Лола Маленькая хотела что-то сказать, но сдержалась. Тогда Адриа заметил, что она еще стоит в дверях, словно собираясь заговорить. – Что? – спросил он, хотя по лицу его было видно, что он не в настроении разговаривать. – Ничего. Знаешь, пойду готовить ужин: твоя мать должна скоро прийти. Она вышла, а я принялся стирать со струн канифоль, полностью погрузившись в свою печаль. 23 – Сын, да ты не в себе. Мать села в кресло, в котором обычно пила кофе. Адриа начал разговор хуже не придумаешь. Иногда я думаю, почему меня чаще не посылали куда подальше. Потому что вместо того, чтобы сказать ей: мама, я решил продолжить образование в Тюбингене, а она спросила бы: в Германии? А здесь тебе не нравится, сын? – вместо этого я начал с того, что сказал: мама, я должен тебе кое-что сказать. – Что? Она удивилась и села в кресло, в котором обычно пила кофе, – удивилась потому, что мы давно уже жили под одной крышей, не испытывая необходимости разговаривать друг с другом и уж тем более необходимости говорить: мама, я должен тебе кое-что сказать. – Я недавно говорил с Даниэлой Амато. – С кем ты говорил? – Со своей единокровной сестрой. Мать вскочила как ужаленная. Я уже настроил ее против себя, и не важно, что собирался сказать дальше. Осел, просто осел, ничего не умеешь сделать. – У тебя нет никаких единокровных сестер. – То, что вы скрывали ее от меня, не означает, что ее нет. Даниэла Амато, из Рима. У меня есть ее адрес и телефон. – Плетешь интриги? – Почему? С чего бы? – Не верь этой пройдохе. – Она сказала, что хочет быть совладелицей магазина. – Ты знаешь, что она украла у тебя усадьбу Казик? – Если я правильно понимаю, усадьба досталась ей от отца, она ничего не украла. – Она как вампир. Хочет присвоить себе магазин. – Нет. Она хочет быть совладелицей. – И как ты думаешь, зачем ей это нужно? – Я не знаю. Потому что он принадлежал отцу? – А сейчас он мой, и мой ответ на все притязания этой накрашенной суки – нет. Да уж, хорошо мы начали. Она не сказала «ссуки», потому что в данном случае это было существительное, а не прилагательное, как в прошлый раз, когда она ругалась. Мне понравилось языковое чутье матери. Она молча мерила шагами комнату, размышляя, стоит ли продолжать ругаться или нет. И решила, что нет: – Это все, что ты хотел мне сказать? – Нет. Я еще хотел сказать, что уезжаю из дома. Мать снова села в кресло, в котором обычно пила кофе: – Сын, да ты не в себе. Она помолчала. Руки ее дрожали. |