Онлайн книга «Я исповедуюсь»
|
– Ты ошибаешься. – Я предпочитаю внутренние путешествия. Поэтому я стал писать. – Чепуха. Тебе надо путешествовать. Найти учителей, которые стряхнут с тебя пыль. – Что за гадость! – Это Sauerkraut. – Что? – Квашеная капуста. Если пожить здесь, привыкаешь. Корнелии и следа нет. Доедая сосиску, я немного успокоился и почти перестал думать о ней. – Я хочу бросить скрипку, – сказал Бернат, как мне показалось, желая подразнить меня. – Я тебе запрещаю. – Ты кого-то ждешь? – Нет, а что? – Ну, ты… В общем, ты как будто кого-то ждешь. – Почему ты говоришь, что хочешь бросить скрипку? – А почему ты бросил? – Ты же знаешь. Я не умею играть. – И я не умею. Не знаю, помнишь ли ты: мне не хватает души. – Если поедешь учиться за границу, ты ее найдешь. Походи на занятия к Кремеру или к этому парню, Перлману. Или постарайся устроить так, чтобы тебя услышал Стерн [211] . Да что ты, в конце концов: в Европе полно отличных учителей, которых мы даже не знаем. Будь поживее. Музыкой надо гореть. Или поезжай в Америку. – У меня нет будущего как у солиста. – Бред. – Помолчи, ты ничего не понимаешь. Я не способен на большее. – Ну хорошо. Значит, ты можешь быть хорошим скрипачом в оркестре. – Но я еще хочу покорить мир. – Решай сам: рисковать или не рисковать. И ты можешь покорить мир, сидя за своим пюпитром. – Нет. Я почти потерял надежду. – А камерный оркестр? Тебе же нравится? Здесь Бернат ненадолго задумался и замолчал, глядя на стену. Я не отвлекал его, потому что в эту секунду вошла Корнелия под руку с новым экспериментом, и мне захотелось раствориться в воздухе, я не мог оторвать от нее взгляд. Она сделала вид, что ничего не замечает, и они сели позади меня. Я почувствовал спиной страшную пустоту. – Может быть. – Что? Бернат посмотрел на меня с удивлением. И терпеливо повторил: – Может быть, да: играть в камерном оркестре мне, скорее, нравится. Мне в тот вечер было наплевать на всю камерную музыку Берната. Главными были пустота и жжение, которые я чувствовал спиной. Я обернулся, как будто хотел подозвать белокурую официантку. Корнелия смеялась, склонившись над заламинированным меню, предлагавшим сосиски. У эксперимента были жутчайшие, противные и неуместные усы. Полная противоположность высокому блондину – эксперименту недельной давности. – Что с тобой? – Со мной? А что со мной? – Не знаю. Ты как… Тут Адриа улыбнулся официантке, которая как раз проходила мимо, и попросил принести еще пару кусочков хлеба, затем посмотрел на Берната и сказал: да-да, я слушаю, извини, я просто… – Ну так вот, когда я играю в камерном оркестре, мне, может быть… – Вот видишь? А если вы с Теклой на пару сыграете Бетховена? Жжение в спине было таким сильным, что я не заботился о том, не полную ли чушь несу. – Да, можно. А потом что? Кто позовет нас сыграть концерт? Или записать дюжину пластинок? А? – Ну, знаешь… Даже если вы просто это сделаете… Извини, я на минутку. Я встал и пошел к туалету. Я прошел прямо перед Корнелией и ее экспериментом – я посмотрел на нее, она подняла голову, увидела меня, сказала «привет» и снова погрузилась в меню. Привет. Как будто так и должно быть: сначала она клянется тебе в вечной или почти вечной любви, спит с тобой, а потом находит себе новый эксперимент, и, когда встречает тебя, говорит «привет» и продолжает изучать сосиски. Я чуть не сказал ей: могу посоветовать вам свою жареную колбаску, фройляйн. Подходя к туалету, я услышал, как эксперимент спросил с жутким баварским акцентом: что это за тип с жареной колбаской? Ответ Корнелии я не услышал, потому что официантки с полными подносами оттеснили меня к туалету. Нам пришлось перелезть через зубчатую ограду, чтобы прогуляться по кладбищу ночью. Было очень холодно, но нам обоим это было кстати, потому что мы выпили, казалось, все пиво на свете, он – рассуждая о камерной музыке, а я – изучая новые эксперименты Корнелии. Я рассказал ему об уроках иврита и философских дисциплинах, которыми перемежал филологические, и о своем решении посвятить жизнь учебе, а если я смогу еще вести занятия в университете – лучше не придумаешь, а если нет – буду просто ученым. – А как ты будешь зарабатывать на жизнь? Если тебе, конечно, нужно на нее зарабатывать. – Я всегда могу приходить ужинать к тебе. – Сколько языков ты знаешь? – Не бросай скрипку. – Уже почти бросил. – А зачем тогда ты ее привез? – Чтобы разрабатывать пальцы. В воскресенье я играю у Теклы. – Это же хорошо? – Ой да. Это здорово. Мне нужно произвести впечатление на ее родителей. – Что будете играть? – Сезара Франка [212] . Мы на минуту замолчали, потому что оба, я уверен, вспоминали начало сонаты Франка, этот изысканный диалог двух инструментов – сулящую наслаждения прелюдию. – Я жалею, что бросил скрипку, – сказал я. – Вовремя ты спохватился, старик. – Я говорю об этом, потому что не хочу, чтобы через пару месяцев ты стал раскаиваться и обвинять меня в том, что я не отговорил тебя. – Мне кажется, я хочу быть писателем. – Ну и хорошо, что ты пишешь. Но не стоит отказываться от… – Может наконец перестанешь меня учить? – Да пошел ты! – Ты узнал что-нибудь про Сару? Мы молча дошли до конца аллеи, до могилы Франца Грюббе. Я подумал, что правильно сделал, не сказав ему ничего о Корнелии и своих муках. Уже тогда я старался учитывать, какое впечатление произвожу на других. Бернат молча, взглядом, повторил свой вопрос и больше не настаивал. Было очень холодно, и у меня слезились глаза. – Пойдем? – спросил я. – А кто этот Грюббе? Адриа задумчиво посмотрел на массивный крест. Франц Грюббе, 1918–1943. Лотар Грюббе дрожащей от возмущения рукой убрал ветку ежевики, которую кто-то положил, желая оскорбить могилу. Ежевика царапнула его, а он не подумал о «Дикой розе» Шуберта [213] , потому что все его мысли уже давно были похищены невзгодами. Он любовно положил на могилу букет роз – белых, как душа его сына. |