Книга Мифогенная любовь каст, страница 235 – Сергей Ануфриев, Павел Пепперштейн

– Как мило, Андрэ, что вы пришли! – сказала по-французски красивая смуглая дама непонятного возраста, протягивая Радужневицкому руку для поцелуя. – А это, я полагаю, ваш друг, о котором мы столько слышали. – Она подняла к глазам лорнет и сквозь его стекла взглянула в лицо Дунаева. Парторгу показалось, что у нее жемчужные глаза, как у бронзовых девушек, которые держат в руках морские раковины.

– Вальдемар фон Дунаев, горячий любитель устриц. – Радужневицкий взмахнул сложенными перчатками, представляя друга. – Он успокоиться не мог, когда прослышал про ваши устричные вечеринки.

– Надеюсь, вам понравится эта маленькая традиция, господин фон Дунаев, – произнесла дама, протягивая руку уже Дунаеву. – Мы собираемся всегда по воскресеньям. По воскресеньям. – Она ласково прищурилась, и ее жемчужные глаза потемнели от доброжелательства. – Вы всегда жданные гости. Здесь, в парке Эполет. По воскресеньям.

Вообще-то Дунаев ни слова не знал по-французски, но все, что говорилось, он превосходно понял. Более того, целуя руку женщине, облаченную в атласную перчатку до плеча, он непринужденно произнес на чистом французском языке:

– Большая честь, княгиня, быть в вашем доме. Не ради устриц я стремился сюда, если только не называть словом «устрица» всякое глубокое и вместе с тем утонченное переживание.

– Что ж, сходство есть, – княгиня прищурилась, и жемчуг ее глаз стал еще темнее. – И устрица, и переживание скрываются в раковинах. И устрицу и переживание поглощают живьем, – княгиня усмехнулась и отошла к следующим гостям.

– Княгиня мила и умна, – сказал Радужневицкий, провожая глазами ее смуглую голую спину. – Здесь собирается элита. Элита особого рода. Дело не в том, что это представители семейств. Я бы разочаровал тебя, знаю, дорогой Вальдемар, если бы затащил в место скопления так называемой «политической элиты», где бессовестные и красноречивые люди играют именами земных властей, столь темных и издающих скверный запах жестокостей и ублюдства. Тебе бы не приглянулась и артистическая элита – ярмарочный близнец элиты политической. Здесь – другое. Но ты сам поймешь.

Дунаев кивнул и взял запотевший бокал шампанского с серебряного подноса, с которым подошел лакей. Он сделал глоток. И вкус и холод напитка – все было таким, как ему хотелось.

– Да, Джерри, после этих нечеловеческих Венгрий действительно нравится все это – эта старина, эта цивилизованность… – произнес Дунаев.

– Называй меня Андрэ, – прервал его Радужневицкий. – Здесь не в чести американизмы. Третий Рейх вот-вот рухнет, все это понимают, но он еще не рухнул и вежливые люди должны соблюдать status quo. Взгляни лучше на портреты… – он взял Дунаева под руку и подвел к стене. Дунаев увидел восемь портретов, причем на всех изображен один и тот же молодой человек, но в разных одеяниях.

– Кто это? – спросил парторг.

– Это Квентин Фарецкий. Он умер, – ответил Джерри.

Когда человек умирает, обычно находят труп.

Он где-то лежит, одинокий, и взгляд его прям и туп.

Когда господин умирает, находят несколько тел,

Разложенных в строгом порядке, как знаки исполненных дел.

Когда умер Квентин Фарецкий, было найдено восемь мужчин —

Один в расшатанном кресле склонился, глядя в камин.

Другой лежал в коридоре, в гостинице, у окна,

И где-то шумело море. И где-то кончалась война.

Третий найден на кухне. Рядом блестели очки.

В огромной кастрюле тухли коричневые кабачки.

Четвертый в синем алькове, меж двух обнаженных девиц —

Приподняты узкие брови. Овалы изнеженных лиц.

Пятый в простой униформе лежал посреди двора:

Пустила мелкие корни вокруг него детвора.

Шестой среди мертвой рыбы в прибрежный уткнулся песок,

И тень от каменной глыбы вонзилась в его висок.

Седьмой – в центре красного корта, с мячиком белым во рту.

Одет в спортивные шорты. Нашли его поутру.

Восьмой, и последний, качался в экзотическом гамаке,

И солнечный луч кончался на шпаге в его руке.

Все это был Квентин Фарецкий. Таков уж наш Квентин был!

При жизни еще был мотом и дуэлянтом слыл.

Женщины все еще помнят его писем возвышенный слог,

И сохранились в усадьбе сто двадцать пар сапог.

Женщины шепчут «Внемлю!», и свет дробится в слезах…

Наш Квентин уходит в землю в восьми белоснежных гробах.

– Он что, приходился родственником хозяйке? – спросил Дунаев.

– Да… в некотором роде. Здесь все отчасти родственники. Сам знаешь, аристократические семьи сплетены в один огромный вензель.

К ним подошел человек мощного сложения, на котором фрак топорщился, как брезент на пушке. На руках он держал живого лисенка. Казалось, он не скажет ни слова, но он любезно улыбнулся и произнес:

– Андрэ, вам известно, что мы все питаемся слухами. Жизнь склоняется к слухам. Жизнь сосет их, как осы цветочную пыльцу. Я слышал, ваш друг путешествует по особенному маршруту. Это нас всех так заинтриговало…

– Да, Глеб, мой друг Вальдо фон Дунаев решил предпринять путешествие, которое я бы назвал номиналистическим. Он вздумал пройти вдоль реки, которая дала ему родовое имя. Это, конечно же, река Дунай, сшивающая собой страны Средней и Восточной Европы. Река Дунай… – Джерри сделал многозначительное лицо, – Донау. Названа в честь бога Адониса, умирающего и возрождающегося, как большинство богов. Слово «Адонаи» означает Господин или Бог у иудеев. Эта река зарождается в недрах Германии, затем проходит сквозь Австрию, Словакию, Венгрию, Сербию, Болгарию, Румынию и, наконец, впадает в Черное море на территории СССР, в местечке Вилково, где живут русские старообрядцы, хранители древнего благочестия. Там домики все на сваях, там все в лодках, и селение это называют «дунайской Венецией». Такова эта река. Она, впрочем, и всем хорошо известна. Может быть, вы скажете, она скушна, но оцените браваду моего друга, который решился на это путешествие не когда-либо, а сейчас, в дни и месяцы, когда все насквозь проткнуто войной. Впрочем, разрешите вам представить моего героя – Вальдо фон Дунаев. А это, Вальдемар, наш общий родственник и друг Глеб фон Ветер.

– Ветер, вода… Реки, тучи. Похолодание. Внезапное потепление. Атмосферный фронт. – Радужневицкий пригубил шампанское. – Мы все – представители погоды. Я вот представляю здесь радугу, этот спектральный анализ света в парах земли и неба.

– Смена дня и ночи – единственный источник подлинной радости. Других источников нет. Остальное лишь игра. – Глеб фон Ветер осклабился. Странно сияла его американская улыбка на тяжелом и длинном славянском лице. Такое лицо казалось неспособным к таким вот улыбкам.

– Господа, прошу всех в следующую залу, – сказала княгиня, быстро проходя с парой других гостей. – Там нас ждут…

– Те, кого ждем мы, – подхватил Глеб. Лисенок на его руках зевнул, показав свой детский язычок.