Онлайн книга «Синдром пьяного сердца»
– Как же поморозился? – Не знаю. Малица – меховая рубашка с зашитыми наглухо рукавами. Если ее не снимать, рук не поморозишь, ясно. Ненцы вообще редко обмораживаются. Этот, видать, крепко выпил и снял малицу… – А семья есть? – Нет. Я один. – И не женат? Вопрос глупый. И он простодушно отвечает: – Где же ее найдешь на Ледовитом океане… Я месяцами один! – А если что с рукой? – Не знаю, – крутит головой. – Я ничего больше не умею делать. Умею попадать дробиной в глаз зверю. На другой день мы сидим у Набойщикова в теплой квартире. Жена его тоже врач, хлопочет по хозяйству. Между делом ведут разговор. О том, что в клинику вчера поступила девочка, такая веселенькая, хорошенькая, а сегодня приходят… – А этот… Ну, охотник? – спрашиваю не без опаски. Так же просто Володя говорит: – Ампутировали… Гангрена. По кисть, пока. – Как же он жить-то будет? – Так и будет. Если будет. – И предлагает выпить, чтобы уйти от неприятных разговоров. С Гринером же было так. Я довольно часто наезжал в Воркуту, знал его детишек и все удивлялся, что они такие разные. В старшем ничего от папы и мамы, угрюмый малый, с узким лбом из-под челки, с короткой шеей и длинными сильными руками, похожий даже походкой на гориллу. Мне не удалось с ним ни разу поговорить. Из-за него-то и начались у Гринера неприятности. Однажды приехал он в Москву в особенно скверном настроении, я таким его прежде не видел. Мы выпили, и он в порыве откровения поведал мне историю своей семьи. Работали они тогда с Эммой в геологической партии на Севере, жили в избушке, и однажды им подбросили грудного ребенка. Эмма выдала ребенка за своего. Лет через пять у них родился мальчик, курчавый ангелок, добрый и тихий, я его, кстати, знал. Но все делалось в семье так, чтобы первому было лучше… Это и понятно. Родительские комплексы. Но старший подрос, и началось… В школе, в старших классах, стащил телевизор, пропил, Гринер едва вытащил его из милиции. Все друг друга знают, помогли. Потом по пьянке подрался, избил кого-то… Попытался Гринер через военкома, тоже знакомого, спихнуть парня в армию, а тут новое преступление… Эмма слегла с сердцем, Гринер вымотал все нервы: в городе, где его уважают, такие вдруг дела. Встал вопрос об отъезде… Это было как бегство, они даже квартиру не реализовали. Жили (доживали, наверное, будет точней) под Киевом, в домике отца, не очень ухоженном, две комнатушки и веранда. После его смерти дом перестроили, утеплили и даже пригласили меня в гости. С Люсей, Борисом и Садовниковым, когда ездили по Украине, заезжали к ним и были тепло приняты. Дом Гринеров по-прежнему хлебосольный. Эмма прибаливала – она так и не смогла оправиться после Воркуты, – а Валентин хорохорился и показывал какую-то шубу, которую сам сшил, пройдя учебу у здешнего скорняка. – Овладеваю новым ремеслом, – пошутил бойко. – Надо, понимаешь, зарабатывать… На пенсию не вытянуть, да еще после северных замашек. – А дети? Специально спросил так расплывчато. Захочет – скажет, а не захочет… И он тут же заговорил про младшенького, Женю, который окончил в Архангельске медицинский институт, пошел по маминой дорожке, женился, работает хирургом в больнице… А однажды, году так в девяностом, раздался у меня дома звонок: Гринеры в Москве, все сразу, и на следующий день уезжают в Израиль. Нам так и не удалось тогда встретиться. Осталась коротенькая записка. Недавно, разбирая рукописи, я на нее наткнулся. Размашистый почерк, всего несколько слов: «Завтра утром я покину нашу великую державу и отбываю в полную неизвестность. Без денег, без здоровья, а уж о прочих муках говорить не приходится. Очень жаль, что не пришлось нам встретиться в Москве. Буду жить надеждой на свидание в другой стране, если на то будет Божья воля. Обнимаю. Всегда преданно твой Вал. Гринер. 9.11.90 г.». А потом пришло письмо из какого-то маленького городка в Израиле, где все они поселились. Женя и его жена работают, а сам Гринер с Эммой как бы предоставлены себе. Полная пустота и холодное одиночество. В тундре было, писал он, не так пустынно… Нелегкое было письмо. Я сразу не смог на него ответить. Потом, как бывает, затерял конверт с адресом. А другого письма не последовало. Где-то на стенке, в старой квартире, рядом с автографом Яна Вассермана были начертаны – в какой-то приезд – и стихи Гринера. Обои сменились, да и квартира с тех пор менялась не раз, а стихи остались в памяти. Среди родни святой затертых божьих ликов Живет Приставкин мой большой, но не великий… А если, вознесясь на небеси земные, Он крикнет: «Дай мне власть!» Не дай ему, Мария! Пусть среди нас живет, покуда мир не вымер, Не то его убьет не Каин… Валя Гринер! А я вдруг вспомнил, как Валя однажды исчез и дня через два появился с пимами из оленьего меха. Такие пимы делались на заказ и в самом городе, но Вале захотелось подарить нечто необыкновенное. Он исколесил сотню километров по тундре, чтобы найти аргиш, кочующее стадо, а в нем белого оленя и из его камусов (срез с ноги) изготовили маленькому тогда моему сыну Ванюшке и его маме две пары белых-пребелых сапожек, разукрашенных по голенищу цветными лоскутками кожи. Это было произведение искусства. – И не жалко? – спросил я Валентина. – Оленя? Да еще белого? Он засмеялся, открыто, как ребенок: – Его в тот день уже отловили на заготовку. – Врешь небось? – Может, и вру, – согласился он. – Но… сделали-то красиво? – Красиво. – И форсите на здоровье. Ни у кого в Москве таких вторых не будет. Это правда. Ни у кого таких сапожек не было. Но для московской сырой зимы они оказались малопригодны и провалялись на антресолях зиму или две… Пока их не сожрала моль. Я плеснул «Плиски» в золотой колпачок. – Гри-не-ры-и!.. – заклинал. – Ну не исчезайте же, черт возьми! Из России, ладно. Но будьте хоть где-то, в этом не лучшем из миров… В Ялте, на семинаре народов Севера, собрались якуты, селькупы, ненцы… Распахивали в изумлении косые щелочки глаз на цветущую глицинию, на зеленые листья лавра, на море, посверкивающее за верхушками кипарисов, и погружались… в питие. Семинаристка Дуся, коротенькая, как подросток, ножки кривые, а грива черных волос до колен… Пишет песни, сказки и душевно рассказывает про бабушку… |