Онлайн книга «Синдром пьяного сердца»
Вернулся я домой трезвей трезвого, проклиная и юбилейного дружка, и машину, и мою остроумную женушку… И свою собственную жизнь. Ко всем прочим бедам, мне конечно же положили в тарелку то самое, пресловутое, нетерпимое мною горло. – Но зачем, зачем тебе потребовалось выпивать? – повторял я, ощущая себя кругом несчастным. – Тебе нужна была эта рюмка? – Нет, – отвечала бывшая жена. – Но это же интересно. – Какой же интерес заставлять меня мучиться? – стонал я. – Зато какой эффект, – возразила она. – Это была лучшая шутка вечера. Я думала, ты упадешь в обморок, такое было у тебя лицо! Но ты держался молодцом. – Какое у меня было лицо? – Сам знаешь какое. – Не знаю. – Какое бывает у мужчины, когда он не выпьет. – Значит, трагическое! – Ну, если это трагедия! – А что же это? – простонал я. – А это уже, мой дружок, комедия… – И то, что наблевали в машине? – А вот это серьезно. Но я берусь убрать. А все-таки лучшая шутка произошла этой ночью, подумалось. Когда я застрял в лифте. И, лучше чем сама жизнь, не умеет шутить никто. И какое у меня сейчас лицо, можно себе лишь представить. Я не стал наливать в колпачок, надоело. Я отхлебнул прямо из горла: «Герман, привет». А второй глоток – за шутников и за шутниц! Хоть в древние времена говорили иначе: «шутиха». Когда-то на моей свадьбе нам, новобрачным, подарили складную байдарку, наполненную всякими другими подарками, и Герман описал это в стихах: Разгорелась печка жарко в старом клубе, у реки, Вносят легкую байдарку жениховские дружки, Вносят бережно подарок, россыпь яблоков по дну, И вино различных марок поднимает на волну… Заканчивалось оно довольно бойко: И жених не хлещет водку, пьет румынское вино, Я б женился, дайте лодку! Сыпьте яблоки на дно! Он и в самом деле потом, непробиваемый холостяк, по моему примеру, женился, хоть лодку ему и не дарили… Звали ее Катя – длинные волосы и заливистый такой голос, дома в застолье она с удовольствием пела русские песни. Но Германа она не любила. Это было заметно сразу. При всех костила его, особенно за то, что не умеет зарабатывать, а от стихов его никакого прока. И жених не хлещет водку, пьет румынское вино… Мы встретились в Переделкине в нелегкий для нас обоих час, и я отчего-то спросил: – Герман, я вспомнил почему-то твои стихи, посвященные свадьбе… А почему вино – румынское? – А шут его знает, – отвечал. – Мне показалось, что ты пил румынское вино… Ребята внесли тогда эту лодку на своих плечах, все были поражены, а в ней даже два спортивных костюма и посуда, и яблоки, и вино… – А ты… Ты какое пил? – Не помню, – сознался он. – А разве не румынское? Теперь я задумался. – Может, болгарское? Или венгерское? – Если ты настаиваешь, я заменю, – сказал он. И прочел вслух: – «И жених не хлещет водку, пьет венгерское вино…» – Нет, румынское все-таки лучше, – согласился я. – Звучит по-другому. А водку, ты прав, я тогда еще не пил… Ну, то есть не хлестал… Это потом… – После развода? – Да. Я несколько лет по чужим домам скитался. С Библией и пишущей машинкой, все, что я взял из дома. Ну, еще иконы. А вот на антресолях в бывшей квартире я заложил вино, в честь детей – Ивана и Дашки, – четыре бутылки, привезенные из Крыма, с датой их рождения. Хотелось, понимаешь, соблюсти традицию, ну, как в лучших старинных домах. Ты ведь помнишь, я об огромном столе мечтал… Как у тестя с тещей… Стол, а кругом чтобы дети, внуки, даже правнуки пусть… И я всех их угощаю… И такая радость, что они вокруг меня… А тут недавно бывшую жену встретил на улице, спрашиваю: вино-то, мол, цело? Которое на антресолях… Его бы достать, когда им по восемнадцать будет! Она лишь рукой махнула: – Иван как-то остался на воскресенье дома, я уезжала, и пригласил дружков… Возвращаюсь, а они все, что было, осушили и заодно твои памятные бутылки… – Коллекционные! – воскликнул с досадой я. – Им же больше пятнадцати лет! – Они пропустили за галстук и не заметили, – произнесла со смешком жена. – Но там ведь и Дашкино вино? – И золотой корень… Лекарство стояло… И его… Такая теперь, оказывается, традиция. – Так ты, говоришь, румынское пили? – спросил я Германа. – Не помню, – отвечал он. – Но пилось хорошо. Мороз за сорок… Аж сосны трещат… И Падун рядом… И вносят байдарку… – Может, теперь «русской» дернем? – перебил я. И мы пошли в комнату и разлили из моего корыта. – Ну? За детей? За внуков? За байдарку? За то вино, которое поднимает на волну? – предложил я. – У тебя сынка-то зовут Максим? Ты его хоть видишь? Он не ответил и предложил: – Хочешь, я пошевелю ушами? – А шейку куриную ты мне не хочешь предложить? Он удивился, спросил: – А ты и шейку разлюбил? – А еще кого? – Да нет, я просто… – Да уж шейку мне никто не предлагает. – А я «моржом» заделался, в проруби купаюсь, – сказал вдруг он. Мы еще добавили по пятьдесят граммов и закусили яблоком. И разошлись. Он ушел в свою комнату, а я в свою. Я жил в крошечной комнатушке под номером восемь в коттедже на втором этаже, где покончил с собой, привязавшись ремнем к спинке кровати, известный по кино поэт и драматург Геннадий Шпаликов. «А не повеситься ли?» – подумалось вдруг. Пора бы выпить и за свое собственное здоровье, так подумалось. Я приладился было к кругленькой бутылочке, задирая голову, поднял вверх глаза и чуть не поперхнулся. В лифте не было потолка, а был, как бы поточней сказать, некий амфитеатр, в котором из-за барьеров, в золоте и красном бархате, смотрели на меня рогатые зрители. Не знаю почему, только я не испугался. – Вот так и живем, – произнес вслух, так чтобы они слышали. – Одни страдают, а другие себе из того, значит, театр… устроили… Значит, интересно, да? Как человек в угол сам себя загнал да еще изображает, будто ему все это приятно… Влажные собачьи носы и волосатые острые уши напряглись, пытаясь меня уловить. – Ничего себе подвальчик: то кошки с мышами, или алкоголики, или прости господи… Теперь еще эти… – завершил я свою мысль. И поскольку реакции не последовало, я добавил миролюбиво: – Ну, как вы насчет того, чтобы клюкнуть? |