Книга Солдат великой войны, страница 135 – Марк Хелприн

Бригаду Алессандро разделили на батальоны, роты, взводы и выдали палатки из парусины песочного цвета. Солдаты привязывали растяжки, при необходимости удлиняя их, к стволам и ветвям, чтобы как можно больше поднять и натянуть крышу. В итоге густонаселенный лес, полностью лишенный кустов, превратился в лабиринт извилистых дорожек, которые прокладывались в обход паутины растяжек вокруг каждой палатки.

Полевые кухни и отхожие места располагались в неприятной близости друг от друга на маленьких полянах. Полевая кухня Алессандро работала на полную мощность, чтобы накормить всех tortellini in brodo [68] . Гварилья говорил, что Италия вступила в войну только по одной причине: чтобы увеличить производство тортеллини. И хотя бульон мог быть водянистым, а в тортеллини хватало посторонних примесей помимо мяса, еда всегда была горячей, а в горах все горячее ценится высоко.

Алессандро облюбовал себе место в углу десятиместной палатки. Ни с кем не хотел знакомиться, слишком устал, да и знал, что это напрасный труд: они погибнут или исчезнут, как все, с кем судьба свела его на фронте. Хотя он и поболтал с миланцем, произошло это случайно. Миланец выглядел как Алессандро, но тот полагал, что миланец круче, более заматерелый, старше годами, дольше прослуживший в армии. Не отдавая себе отчета, каким стал он сам, Алессандро ошибся. Говорили они с легким презрением друг к другу и излишне многословно.

Когда все выстроились в очередь за супом и хлебом, пошел снег. Почти первые в очереди, Алессандро и миланец, независимо друг от друга, съели суп, убрали хлеб в карман и побежали в сортир. Сквозь шипение снега из-за парусиновой перегородки донесся голос: «Как логично, что два парня, знающие толк в украшении «русских горок», быстро съедают суп и кладут хлеб в карман, но, даже если на гражданке у нас была одна профессия…

– Побочное занятие, – перебил Алессандро. – Для меня это было всего лишь хобби.

– Естественно, – ответил миланец, какое-то время спустя, благодаря взрывному характеру армейской еды, больше он говорить не мог.

Вымыв миски и ложки, они направились по снегу к палатке, где нашли только молоденького паренька, который слишком плохо себя чувствовал, чтобы есть. Вытащили свитера из вещмешков, засунули вещмешки обратно под койки и улеглись поспать. Холода поначалу не чувствовали, но, когда ушло тепло бульона, начали дрожать и достали одеяла.

– Мясной бычок, – внезапно объявил миланец. – Я был мясным бычком.

– Что? – переспросил больной юноша с затуманенными глазами, приподнявшись на локте и повернувшись к нему.

– Не такая плохая жизнь, если все делать правильно, – заметил Алессандро.

– Совсем не плохая, – согласился миланец.

– Скажи-ка, – спросил Алессандро, – как ты узнал, что надо встать в начало очереди, быстро поесть, сбегать в отхожее место и отдыхать?

– А сам как думаешь?

– Ветеран передовой.

– Так же, как и ты.

– А что ты делал в каменоломне?

– А что ты там делал?

– Слишком серьезное дело, – ответил Алессандро, подумал о своем отце, Фабио, Гварилье. – И печальное.

– Тут мы разнимся, – сказал миланец. – Для меня – слишком фривольное.

– В армии? Как тебе это удалось.

– Мне почти стыдно. Я покинул окопы… если угодно, дезертировал… из-за неконтролируемой страсти.

– К чему?

– Мне стыдно.

– Скажи уж.

– К канцелярским принадлежностям.

Алессандро изумленно вытаращился на миланца, зная, что тот говорит правду. Больной улегся на спину, вздохнул, как во сне, а миланец продолжил исповедь:

– Чего только война ни делает с людьми. Мне всегда нравились хорошая бумага и конверты, дорогие ручки, ящики, полные маленьких медных скрепок, наклейки, пузырьки с чернилами… ну, сам понимаешь. И скоросшиватели. И я всегда был неравнодушен к папкам, портфелям, почтовым открыткам. Они… они успокаивают. Это как подарки на Рождество. Моя страсть к ним безмерна. Я люблю даже резиновые штампы.

– А почтовые марки? – полюбопытствовал Алессандро.

– Я люблю почтовые марки. Они вселяют уверенность.

– Чем занимался твой отец?

– Он умер, когда мне было семь лет. Ему принадлежал писчебумажный магазин, – ответил миланец. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Ничто так не придает уверенности, как хорошие скрепки для бумаг. Если они лежат в маленьких кожаных коробочках, ты чувствуешь себя Чезаре Борджа.

– И ты дезертировал, чтобы купить канцелярские принадлежности? – изумился Алессандро.

– Не купить. Быть с ними. Они предназначались для того, чтобы сохранить мне жизнь.

– Как это?

– Просто. Дома, в письменном столе, у меня было все необходимое. Писчая бумага высшего качества, конверты, письменные принадлежности, марки, что ни возьми. Венецианская бумага, флорентийские папки, марок хватило бы на двадцать лет… если б я их прожил. Если б не умер от болезни печени, или от удара, или от чего-то еще. Я тратил на них все свои деньги и наслаждался ими.

– Как они могут сохранить тебе жизнь? – спросил больной юноша, который уже и не казался больным.

– Мои книги протираются от пыли, стоят в алфавитном порядке, занесены в каталог. Каждую неделю моя мать заводит часы. В камине лежат дрова, остается лишь чиркнуть спичкой. Поступающая ко мне корреспонденция складывается в ящик из орехового дерева. Лампы полируются.

– Но как все это может сохранить тебе жизнь?

– Пока все это поддерживается в идеальном порядке, – по голосу чувствовалось, что миланец свято верит в свои слова, – меня окружает защитная аура. Со всех сторон, как кокон. Пули будут облетать стороной, пока мой кабинет готов принять меня в любой момент.

– А если твоя мать войдет и все там разобьет? – спросил юноша.

Миланец улыбнулся:

– Тогда я умру.

Алессандро отвернулся.

– Сколько времени ты провел на передовой?

– Полтора года, – ответил миланец.

– Они на тебе сказались, знаешь ли.

– Возможно, но я по-прежнему жив. А ты сколько был на передовой?

– Два года.

– Только не говори мне, что на твой разум война совершенно не повлияла.

– Разве я говорил что-то подобное?

– Намекал. Где ты воевал?

– Главным образом на Изонцо. А ты?

– Прямо здесь, – печально сказал миланец.

– В этом лесу?

Миланец кивнул.

– В этом лесу, в каждом его уголке и в окопах на том холме. Я знаю каждый, и австрийские тоже, потому что раньше это были наши окопы.