Онлайн книга «Семейное дело»
|
– Уважаю. Нет, действительно: жить в глухой провинции, в помойке и не пользоваться магией… Уважаю. Ты, Лера, настоящий профессионал. А настоящие профессионалы весьма опасны. Потому что тот, кто готов ради легенды мучиться несколько месяцев в подобной помойке, способен на многое. – Кумар молодец, знал, кого взять с собой. Именно поэтому Сулир до сих пор не имел ни покушений, ни даже угроз в свой адрес: профессионала уровня «Валерии Викторовны» нанимают не только для охраны, но и с целью кровавой и жестокой мести, и случись что с работодателем, «преподаватель ИЗО» пойдёт до конца просто потому, что будет обязана это сделать. – Ладно, разберёмся… Осмотр закончился. Никаких записей или артефактов, проливающих свет на нынешнее задание обитательницы однокомнатной квартиры, не обнаружено, все версии на её счёт так и остались версиями. Ставить свои артефакты, например на подслушивание, смысла не имело – профессионал такого класса обнаружит их с лёгкостью. И насторожится. А давать «Валерии Викторовне» лишний повод для подозрений не следовало. – Мы ещё увидимся, брюнеточка. И не только увидимся. Дверь мягко затворилась, щёлкнули замки, скрипнула лестница – она реагировала даже на легчайшие шаги, и… Резкий поворот, мягкий толчок в соседскую дверь и вкрадчивый вопрос: – Зачем ты на меня смотришь, бабушка? Тишина. Перекошенное лицо отшатнувшейся в глубь коридора старухи. Страх, который можно буквально пощупать… погладить… облизать… Страх старухи особенно сладок, ведь она знает цену времени, знает, как мало ей осталось, дорожит каждой непрожитой секундой, и каждая из них отображается сейчас на морщинистом лице. А в ответ – улыбка. Добрая. Можно сказать – человечная. Страшная. – Зачем ты на меня смотришь, бабушка? – Я не смотрела, – бормочет старуха. Ей очень хочется перекреститься, но страшно поднимать руку. И ещё она догадывается, что крест не поможет. Не в этот раз. – На меня нельзя смотреть, бабушка. – Уходи, – шепчет любопытная соседка. Слишком любопытная. – Уйду. Но улыбка обещает другое. – Сейчас уходи. – Старуха почти шипит. Но это не шипение разъярённой змеи, нет, это газ покидает детский шарик. – А ты никому обо мне не расскажешь? Вопрос звучит издевательски, любой, даже самый тупой зритель, окажись он сейчас в тёмном коридоре, понял бы, что вопрос противоречит улыбке, а значит, его можно не рассматривать всерьёз. Любой бы понял, но только не старуха. Потому что для неё в этом вопросе таится надежда. – Не расскажу. – Честно? Чем больше боится жертва, тем острее наслаждение. – Богом клянусь. – Хорошо… – Лёгкое движение назад, к двери, но именно лёгкое, только для того, чтобы увидеть мгновение облегчения на лице жертвы, только чтобы насладиться перепадом настроений несчастной: вот старуха радуется, в её глазах читается надежда… Которую тут же сменяет дикий ужас. Потому что следующее движение – вперёд. Потому что человеческое лицо превращается в чудовищную морду, а когти бьют в грудь. – Дьявол, – шепчет старуха. И поднимает руку, пытаясь… не защититься, нет – перекреститься. * * * – Вот, товарищи милиционеры, проходьте за мной! – Музейная уборщица (она же и гардеробщица) тётя Глаша встретила опергруппу на крыльце, замахала руками, привлекая внимание и подтверждая, что сюда приехали, сюда, не ошиблись, а затем поспешила вперёд, показывая дорогу. – Мы уж не милиционеры, тётенька, – улыбнулся Ройкин. – Давно уже не милиционеры. – Да я привыкла, – отмахнулась уборщица. – У вас постоянно чего-то меняется, что ж теперь, переучиваться? – Теперь не надо. – Вот я и не стала. – И правильно. – Вы ведь, черти, всё равно сами одни и те же постоянно, одно название только маскируете. – Почём знаете? – вопросительно поднял брови Дима. – Доводилось, – неохотно буркнула уборщица, явно недовольная тем, что завела этот разговор. – Оттого и знаете, как себя вести? – Оттого и не растерялась. – Тётя Глаша остановилась у директорского кабинета, справа от косяка табличка под бронзу: «Губин Ю. Д.», однако дверь открывать не стала, посмотрела на Ройкина – теперь без деланой приязни – и сообщила: – Внутрь я не входила, заглянула, увидела, как Юрий Дмитриевич сидит, всё поняла и пошла вам звонить. – Сразу все поняли? – удивился Дима. – Доводилось трупы видеть? – А что, запрещено? – Нет. – Значит, доводилось. «Ого, какие люди у нас швабрами размахивают!» Уборщица потянулась к ручке двери: – Входи. – Не трогайте. – Эксперт улыбнулся и перехватил руку женщины. – Пожалуйста. – Я уж трогала. – А больше не надо. – Как скажете. Уборщица отступила в сторону, а полицейские прошли в кабинет директора музея. В довольно большую комнату, плотно заставленную книжными шкафами с открытыми и закрытыми стеклом полками. Кроме книг на них лежали и стояли разномастные, но обязательно битком набитые папки с документами, стопки журналов и газет. Огромный письменный стол – старый, возможно, даже дореволюционный – был также захламлён до последней крайности, небольшое свободное пространство оставалось лишь напротив директорского кресла, в котором и восседал Юрий Дмитриевич. Откинувшись на спинку удобного кресла. С остекленевшими глазами. И с чёрной засохшей полоской, спускающейся от правого виска. Кровь, слегка запачкав воротник рубашки, уходила дальше, вниз, но лужица на полу отсутствовала, возможно, скопилась на сиденье. – «Макаров», – произнёс эксперт, бросив взгляд под кресло, в то место на полу, на которое указывала плетью висящая рука Губина. – Из фондов? – Наградной, – негромко ответил Ройкин. – Откуда знаешь? – Проверил перед выездом. – Дима криво усмехнулся. – Господин директор служил в Афганистане, и служил очень успешно. Два ранения, четыре боевые награды и пистолет. Майор ВДВ в отставке. – Он – парашютист? – вытаращился Михал Михалыч. – Этот толстячок? – Этот толстячок мог тебе руку перекусить и не поморщиться, – буркнул Ройкин. – Его именным оружием не за удачный гуляш наградили. – Ветеран, значит… – Ещё какой! |