Онлайн книга «Посмотри в глаза чудовищ»
В планы гэпэушников входило, разумеется, и мое непременное устранение. Но в мои планы оно никак не входило. И опер, который должен был толкнуть меня под грузовой трамвай, оказался столь неуклюж, что угодил под него сам. Оперу почудилось, что под ногами у него весенний лед. Был жаркий душный вечер укороченного августовского дня. Толпа зевак, кровавые отблески зари на стеклах трамвая, огромная луна над крышами… Я тихо удалялся от места события. На скамейке под липами сидел, уложив ногу на ногу, худощавый, очень усталый человек в безукоризненном светлом костюме. В нынешней России так одевались либо знатные иностранцы вроде меня, либо очень известные артисты. У власть имущих стиль был совершенно иной. – Добрый вечер, – сказал я ему и приподнял шляпу. – Добрый вечер, – согласился он. – Вы не знаете, что за шум и крики в той стороне? Уж не война ли началась с применением лучей смерти? – Человеку голову отрезали, – ответил я. – Что вы говорите. И кто же? – в голосе его послышалось пробуждение интереса. – Девушка, – сказал я. – Красивая. Комсомолка, наверное. У вас теперь чуть что, сразу комсомолки. Коренастенькие такие, крепенькие. – Да, у нас теперь так, – вздохнул худощавый. – Позволите быть вашим соседом? – спросил я. – Пожалуйста…– он кивнул рассеяно. – Я вижу, у вас неприятности, – сказал я. – Неприятности? – задумался он. – Как ни странно, у меня все хорошо. Подозрительно хорошо. Должно быть, это меня беспокоит: Как поликратов перстень. – Очень знакомое чувство. «Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою… Сказал и разлучился с ним». Но я не из пугливых. Вы, вероятно, поэт? Он посмотрел на меня. – Поэт? Что вы, милостивый государь. Разве есть нынче поэты? Поэт сегодня – это Демьян Бедный, Михаил Голодный, Павел Беспощадный… – Иван Приблудный, – продолжил я. – Не знаю такого. Впрочем, тех я тоже не знаю. Так, слышал… – И слава Богу! – вскричал я. – И никогда не читайте! Под страхом сожжения – не читайте! (Не знал я тогда и не мог, конечно, знать о скорой и страшной смерти этого человека, Ивана-Якова Овчаренко-Приблудного, иначе никогда бы не упомянул в таком ироническом тоне. Писал плохие стихи под Есенина, хулиганил – а умер геройски. Черт его знает, что важнее для поэта:). – Вы, вероятно, издалека? – спросил он грустно. – О, да, – сказал я. – Издалека. Без сомнения, издалека. – И как вам нравится Москва? – Трудно сказать, – ответил я. – Она мне никогда не нравилась. Проклятье лежит на Москве, возросла она и окрепла у Орды за пазухой на предательстве, на крови и разорении других русских городов… И все же: могу ли я вам помочь? – Разве что одолжите папироской… Я извлек свой серебряный абиссинский трофей, щелкнул крышкой. – Что вы предпочитаете? Он посмотрел на меня диковато и взял первую папиросу с краю. Мы некоторое время в молчании дымили. – Не мог ли я встречать вас раньше? – спросил наконец я. – Скажем, в двадцать первом. Осенью? – Осенью… Осенью я только что приехал в Москву. – Все сходится, – сказал я. – Брюс был прав. – Да? – удивился он. – А в календаре написано: дождь и смятение народов. – День еще не кончился, – сказал я. – Может быть, к ночи соберется. – А смятение? – спросил он. – А разве нет? – я посмотрел на него. – Впрочем, вы просто не знаете… – Стараюсь не читать газет, – сказал он. – Напорешься еще ненароком на театральную рецензию… какие отвратительные слова придуманы: «булгаковщина», «гумилевщина», «пильняковщина»… – Даже «гумилевщина»? – восхитился я. – Представьте себе! Вполне достаточно употребить экзотическое имя или упомянуть экзотическую страну, чтобы заслужить этот ярлык. И носить его до тех пор, покуда не напишешь какую-нибудь «Оптимистическую песнь козлов» о прекрасной комиссарше, обворожившей балтийских анархистов… Носится тут один молодой драматург с такой идеей, или, как они говорят, «задумкой»… – И что же, обижаются люди? На ярлыки-то? – Кто обижается, а кто и перековывается… – А вы, как я понимаю, перековываться не желаете. Он помолчал, потом кивнул: – Совершенно верно понимать изволите… – Не Михаила ли Афанасьевича перед собой вижу? – спросил я больше для проформы. – Ваш покорный слуга. – снова кивнул он. – С кем имею честь?. – Фридрих-Мария фон Виланд, – отрекомендовался я. – Лингвист. Счастлив познакомиться с великим мастером Слова. – Странно вы сказали… Как я понимаю, вы из рижских немцев? – спросил он. – Очень чисто говорите… И для чего большевикам лингвиста выписывать понадобилось, они же неграмотные все… – Вот и понадобилось, что неграмотные. И насчет рижского немца угадать изволили. Батюшка мой, даром что фон, держит бирхалле в Майоренгофе. Будете в тех краях, милости просим. Там тихо. Там даже чайки какие-то молчаливые. – Вряд ли я буду в тех краях, – вздохнул он. – Разве что много севернее… Настало время мне задуматься. Была не была, попробую. – Хотите уехать вместе со мной? Он вздрогнул. Посмотрел на меня. С недоверием, даже со страхом. Я понимал, что не провокатора во мне он опасается и не провокатора видит – а если и провокатора, то совсем иного рода… – Уехать? – сказал он тихо. – Да. В Берлин. – К-когда? Я посмотрел на «Лонжин». – Через четыре часа. – Часа? – в голосе его что-то зазвенело. – Часа? Боже мой, это невозможно… это немыслимо, немыслимо… – Почему же? – Не знаю. Но… – он замолчал и молчал очень долго. – Женщины? Или вы боитесь, что не сможете там писать? – перебил я его молчание. – Наверное. Не знаю. Что-то… вот здесь, – он показал на горло. – Я только-только начал чувствовать дом… – Вы счастливый человек, – сказал я. – Вы так считаете? – он горько усмехнулся. – Я плачу за это боязнью площадей… – Даже пустых? – Пустых – тем более… Что? – вдруг насторожился он, приподнял голову, прищурился слепо. – Идет гроза. Я потрогал ладонью воздух. В самом деле, накатывался очень быстро, тихо, неотвратимо – как умелый враг – грозовой заряд. |