Онлайн книга «Марш экклезиастов»
— Так ведь блаженный Августин о том же говорит! — воскликнул брат Маркольфо. — О взыскующих Града Небесного! — В небесах нет никакого Града, — возразил Сулейман из Кордовы. — Там, знаешь ли, только сады, где внизу текут реки… Аллах обещал всем правоверным эти сады! Но это — нам, а вам — огненный Джаханнам! — Увы, мой друг, это ты с плачем и скрежетом зубовным последуешь в самое пекло… Спаситель, конечно, огорчится, но как-нибудь переживёт: он уже один раз за нас претерпел. Вдругорядь на крест не пойдёт! — Да не был наш расул Иса ни на каком кресте! — воскликнул Абу Талиб столь яростно, что оба верблюда вскинули головы посмотреть, не началась ли между всадниками поножовщина — ведь тогда им тоже придётся воевать. — Сказано же пророком: «Они не убили его и не распяли, но это только представлялось им; и, поистине, те, которые разногласят об этом, — в сомнении о нём; нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предположением». Поножовщины не случилось, зато случился прежестокий богословский спор, особенно касательно обрезания, поскольку тут главный аргумент, в отличие от теологических трактатов, всегда под рукой. Наконец Сулейман проворчал примирительно: — Учёные — это те, чьи речи лучше их поступков, а мудрые — это те, чьи поступки лучше их речей… Хотя я преуспел, обучаясь фальсафийе в пору моей юности! — Философия есть всего лишь служанка богословия, — наставительно сказал бенедиктинец. — Преуспел, говоришь? Отчего же ты ещё не советник при халифе Харуне? — Вазирами становятся льстецы и подлецы, — гордо ответил Абу Талиб. — А я — вольный шаир. За стихи меня и вышибли из города… — Что же это за стихи такие страшные? — Так, баловство, ничем-ничего… Вот сам посуди: О Мухаммад, ты изобрёл Аллаха Не для корысти и не ради страха, А так, спроста, как юный сирота Врёт сверстникам про папу-падишаха. Тут даже привычные ко всему верблюды разом остановились. — Да, — сказал брат Маркольфо. — И ты ещё меня в свою веру тянешь? Да за такие вирши… — Именно, — вздохнул Сулейман аль-Куртуби. — Клянусь Тем, кто конец руки на пять разделил и этой пятёрке осязание подарил, я правоверный до самых корней сердца. Но ведь настоящему шаиру полагается вольнодумничать! Невежественные улемы из Михны хотели казнить меня за богохульство, да я не стал дожидаться… — Что такое — Михна? — вскинулся монах. Успокоенные верблюды тронулись дальше. — Ну, такие… Ну, за чистотой веры следят, — тут Отец Учащегося даже оглянулся: не следят ли его гонители за чистотой веры и здесь, в безлюдных песках. — Святая Инквизиция, — догадался брат Маркольфо. — Куда же без неё? Нет, у меня всё проще. Был за мной грех: я тоже сложил виршу, но, боюсь, не поймёшь ты её — она на классической латыни… — Как-нибудь разберу, — пообещал хитроумный сын Сасана. Разбирать особенно было нечего: вирша по большей части состояла из одного-единственного латинского глагола, зато уж спрягался этот глагол по-всякому: и так, и этак, и вот этак, и сверху, и снизу, и сбоку, и туда, и сюда, и даже эвон куда… С преступной помощью этого глагола последовательно осквернялись ангелы и архангелы, короли и шуты, графини и герцогини, дворяне и земледельцы, монахи и монашенки, епископы и ремесленники со всеми членами семей и даже животные. Слегка повезло только майскому жуку, которому всего-навсего вставили соломинку… Добродетельные верблюды остановились так резко, что всадники чуть не полетели на песок. — Да-а… — сказал наконец Абу Талиб. — С такими стихами, садык, даже в зиндан не возьмут… Не доведут до зиндана… — Но теперь я остепенился, — поспешил заверить его монах-бродяга. — Похабщины не пишу, а размышляю о вечном. — Могу представить… — усомнился Сулейман. — Не веришь? Так послушай: Был я праздным и лихим — Знать, таким родился. Сильной жаждою томим, Я в кабак стремился. Но, узрев огонь и дым, Страшно удивился: Шестикрылый серафим Предо мной явился! «Я затем явился здесь Весь в грозе и буре, Что Господь не в силах снесть Твоей буйной дури. Приказал Всевышний днесь, Грозно брови хмуря, Измененья произвесть Мне в твоей натуре!» В ухо мне ударил он Тяжкою десницей, Как селянину барон Стальной рукавицей. Полетел я, поражён, Бестолковой птицей В мир, что был мне отворён Новою страницей. Слышу я, как в облаках Ангелы летают, Как снега и льды в горах Потихоньку тают, Как в миланских кабаках Кьянти разливают, Как сквозь всякий тлен и прах Травы прорастают. Снова слышу трубный глас: «Ах ты сын собаки! Ты в грехе сплошном погряз, Это скажет всякий!» И крылом — да прямо в глаз, Как в кабацкой драке! Я фонарь обрёл тотчас, Чтобы зреть во мраке. Тьма была — хоть глаз коли, Но необъяснимо Я увидел край земли Оком пилигрима: Как в лазоревой дали Мимо храмов Рима Проплывают корабли До Иерусалима. Обратившись к небесам, Господа я славил… …Серафим же по зубам Малость мне добавил! Научил меня азам Красноречья правил И пророчествовать сам, Лично, в мир отправил. И тотчас же я предстал Цицероном новым: Серафима я назвал Нехорошим словом, Далеко его послал — Аж к первоосновам, — И беспечно зашагал С именем Христовым. И с минуты самой той В жизни тяжкой, тленной Всё открыто предо мной В нынешней Вселенной. Лишь один вопрос простой Мучит, неизменный: То ль угодник я святой, То ли червь презренный? — А ещё я перелагаю в стихи медицинские рецепты против геморроя и водянки… — Так ты ещё и табиб? — Всего помаленьку, — скромно сказал монах. — Немного бродяга, немного лекарь, немного пиита… — Немного мошенник, — подхватил Абу Талиб. — Истинный сын Сасана, страж Ирема! Будет у нас ещё время посостязаться, как приедем в Багдад… |