Книга Подвиг Севастополя 1942. Готенланд, страница 208 – Виктор Костевич

Теперь, откладывая в сторону газету, Оська рассудительно проговорил:

– Пишут правильно и, конечно же, как всегда: массовый героизм, бойцы, командиры и раненые эвакуированы. Народу требуется вера. Но ведь на деле ситуация сложилась… чуть иначе. Страшно подумать, сколько там осталось наших людей, об этом в газетах не скажут. – Он задумчиво помолчал и сделал логический вывод: – А ведь кто-то из них завтра наверняка перебежит к фашистским оккупантам.

Спасаевский озабоченно кивнул.

– Верно оцениваешь ситуацию, Иосиф. Печально, но факт. Придется нам когда-нибудь подумать и об этом. И мне с Козыревым, и тебе, Ося. И вам, товарищ Земскис, тоже. Как старый опытный чекист вы должны…

Мне сделалось неловко. Я счел необходимым уточнить.

– Бывший чекист, товарищ лейтенант госбезопасности.

Спасаевский поднял палец.

– Чекист всегда остается чекистом, товарищ Земскис. И давайте попроще, без званий. Моя фамилия Спасаевский.

– Разумеется, товарищ Спасаевский.

Оська достал из портфеля бутылку красного вина, повертел ее в руках, показывая каждому этикетку, и ловко выдернул штопором пробку.

– Надо бы выпить. За встречу, за знакомство, за победу.

Спасаевский ответил «да» и вновь повернулся ко мне.

– Я слышал, – сказал он негромко, – с вами приключилась довольно неприятная история?

Я не понял и вопросительно глянул на Мермана. Тот, поставив бутылку на стол, пожал неопределенно плечами. Спасаевский пояснил:

– Я имею в виду инцидент во время штурма, в первый день.

Козырев, наполняя граненый стакан, на мгновение поднял глаза. По губам пробежала улыбка. Мне показалось – ободряющая. Но я по-прежнему не вполне понимал. Кто-то успел обо мне сообщить? Пожаловаться? За что, на что – и кто? Не Старовольский же, в самом деле. Не Сергеев. Или?

– Вениамин, объясни-ка, в чем дело, – обратился Спасаевский к Козыреву. Сержант госбезопасности улыбнулся опять.

– Дело в том, товарищ Земскис, – начал он, перемещая горлышко бутылки от второго к третьему стакану, – что недели две назад, при проведении операции против диверсантов на Северной стороне, я случайно встретился с одним старшиной из разгромленного немцами…

Был назван номер моего полка. Бывшего полка. Действительно разгромленного немцами. Мне сделалось душно. Захотелось выпить. Но я не решился протянуть к стакану руку. Спасаевский, взявши свой, потягивал вино. Мерман, совершенно невозмутимый, молчал.

Козырев продолжил.

– Так получилось, что мы вместе с ним переправились через бухту, потом еще были рядом какое-то время. Он оказался разговорчив. Много сообщил о части, подразделении. Милый довольно-таки человек. Хотя не очень образован.

Я сглотнул и поинтересовался:

– И что же он вам сообщил… обо мне?

– Он сообщил, что старший политрук Земскис подвергся зверскому избиению младшим по званию. Фактически на глазах у старших командиров. В первый день штурма. Избиение сопровождалось высказываниями антисоветского и контрреволюционного характера. Старшина заявил, что был потрясен – как самим фактом, так и бездействием непосредственного начальства. Он, старшина, даже написал докладную в особый отдел дивизии.

Я крепко взял стакан и вылил половину содержимого в рот. Ну конечно. Что еще было можно обо мне рассказать? Отвратительная история – даром что лично я младшего лейтенанта простил. Но Лукьяненко, Лукьяненко… Не часто я сталкивался в жизни с такими, настоящими людьми. И не всегда умел их сразу оценить.

– Я бы забыл об этом, – честно признался Козырев. – Сами помните, какая была обстановка. Но фамилия ваша запомнилась, редкая всё же фамилия. Часть опять же совпала. Как старшину того звали – не вспомню, то ли Лукьянов, то ли Лукашенко, а вот про вас я, как услышал от товарища Мермана, так сразу же и доложил товарищу лейтенанту госбезопасности. Дело-то, сами понимаете…

Спасаевский отставил допитый стакан. Отмахнулся рукой от мухи.

– Представляю, что там сохранилось от докладной и от особого отдела. Это ведь та самая дивизия, от которой в первые три дня ни хрена не осталось?

– Да, – подтвердил я грустно, несколько обиженный словами «ни хрена не осталось». Понимая, однако, что коммунисты должны говорить правду, сколь бы горькой она ни была. Между собой, разумеется, – чтобы не сеять пораженческих и панических слухов.

– Ну что же, – сказал Спасаевский, поднимая свой стакан, вновь наполненный ловким Козыревым, – надо бы и нам разобраться в этом деле. Исключительно для себя. Так ведь, товарищ Земскис? Нездоровые какие-то были настроения в том вашем ныне разбитом подразделении.

Мне ничего не оставалось, как признать наиболее бесспорные и наиболее безотрадные факты.

– Так точно, товарищ Спасаевский. В моем подразделении далеко не всё было в полном порядке. Недостаточная политграмотность личного состава. Интерес отдельных бойцов к немецкой пропаганде – я имею в виду фашистские листовки. И наконец, малодушное проявление мягкотелости по отношению к врагу.

– Это как? – удивился Оська.

Не хотелось вдаваться в подробности, но пришлось. Как коммунисту перед коммунистом. Я рассказал о некрасивой роли Старовольского в истории с двумя казненными немцами – не называя младшего лейтенанта по имени.

Оська вопросительно поглядел на Спасаевского. Тот неуверенно пробурчал:

– Ну, пленный есть пленный. Мы же не фашисты. Есть приказы и распоряжения Верховного главнокомандования… Хотя, конечно, да… Тут существенны обстоятельства.

Козырев странно хихикнул.

– Вот в сороковом, я помню, были обстоятельства.

Спасаевский вскинул глазами. Сержант госбезопасности осекся. Оська легонько повел плечом. Мне показалась странной позиция Спасаевского, попахивавшая абстрактным гуманизмом. Однако от вопросов я предпочел воздержаться. Ссылаться на опыт Крымфронта и приказы товарища Мехлиса сегодня, пожалуй, не стоило. Крымский фронт был как никем не любимый покойник – не говоря о нем хорошего, его старались поскорее забыть.

– Обстоятельства, товарищ Спасаевский, – сказал я уверенно, – были у нас фронтовыми. Но вы безусловно правы. Не стоит на этом задерживаться. Гуманное отношение к вражеским военнопленным – отличительная черта Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Мы не фашисты.

– Верно, – одобрил Спасаевский. – Не фашисты. Давайте-ка еще по одной. Вениамин, открывай вторую. И буженинки достань из портфеля, я знаю, ты парень запасливый.

Выпив второй стакан и закусив прекрасной бужениной, я счел необходимым указать и на иные недостатки и просчеты. Фактически признавая собственные недоработки. Я никогда не страшился самокритики, за это меня хвалили. В тридцать восьмом у нас в обкоме я раскрыл… Впрочем, теперь не важно, тот период давно окончился. В условиях отечественной войны настала пора проявлять принципиальность в отношении другого, быть может, не такого откровенно вражеского, но также не вполне надежного и не вполне устойчивого элемента.