Онлайн книга «Пастернак в жизни»
|
О, как возвращаются эти состояния! Как забывшие захватить что-то, принадлежащее им, не замеченное тобою. Зачем я чувствую так свое бессилие! Силой воли, если ее чувствуешь в себе… «одолжается» у тебя природа и вообще вся цепь впечатлений питается ею, и, наконец, благодатно покоряет тебя твоим же собственным оружием. Бессилие, напротив, есть какая-то неприступность человека, перед которой отступают все впечатления. (Б.Л. Пастернак – К.Г. Локсу, 23 декабря 1912 г.) * * * Иннокентий Анненский
Черная весна Под гулы меди – гробовой Творился перенос, И, жутко задран, восковой Глядел из гроба нос. Дыханья, что ли, он хотел Туда, в пустую грудь?.. Последний снег был темно-бел, И тяжек рыхлый путь. И только изморозь, мутна, На тление лилась. Да тупо черная весна Глядела в студень глаз — С облезлых крыш, из бурых ям, С позеленелых лиц… А там, по мертвенным полям, С разбухших крыльев птиц… О люди! Тяжек жизни след По рытвинам путей, Но ничего печальней нет, Как встреча двух смертей. 1906 * * * 14 января 1963 г. С Пастернаком я говорила осенью 1935 г., в ту ночь, когда я случайно попала к ним, в полном беспамятстве бродя по Москве. Борис Леонидович со свойственным ему красноречием ухватился за эту тему и категорически утверждал, что Анненский сыграл большую роль в его [жизни] творчестве. (Записные книжки Анны Ахматовой: 1958–1966. М.; Torino, 1996. С. 282) * * * Был человек, С.Н. Дурылин, уже и тогда поддерживавший меня своим одобрением. Объяснялось это его беспримерной отзывчивостью. От остальных друзей, уже видавших меня почти ставшим на ноги музыкантом, я эти признаки нового несовершеннолетья тщательно скрывал. (Пастернак Б.Л. Охранная грамота) * * * Никто не говорит, и всего менее я сам, чтобы эта особность была счастливою моей чертой. Гораздо вероятнее то, что она приведет меня к дилетантскому прозябанию среднего порядка. Правда это или нет, но в настоящую минуту я хотел бы только поскорее освободиться от университета и воинской повинности – чтобы работать по́том, работать впервые полно, серьезно и по-своему. (Б.Л. Пастернак – С.Н. Дурылину, февраль 1913 г.) * * * Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною черною горит. Достать пролетку. За шесть гривен, Чрез благовест, чрез клик колес Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез. Где, как обугленные груши, С деревьев тысячи грачей Сорвутся в лужи и обрушат Сухую грусть на дно очей. Под ней проталины чернеют, И ветер криками изрыт, И чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд. 1912 * * * В 1912–1913 гг., в зиму эту, прочел у Крахта, в «молодом» «Мусагете», реферат «Лирика и бессмертие» [84] , на котором был Э. Метнер. «В общем и целом» – никто ничего не понял, и на меня посмотрели капельку косо (я устроил чтение): «Борис Леонидыч-де, конечно, очень культурный человек и в Марбурге живал, но… но все-таки при чем тут “лирика и бессмертие”?» Было и действительно что-то очень сложно: перекиданы какие-то неокантианские мостики от «лирики» к «бессмертию», и по этим хрупким мосткам Боря шагал с краской на лице от величайшего смущения, с надменным «лирическим волнением», несомненно, своим, пастернаковским, но шагал походкой гносеологизирующего Андрея Белого, заслушавшегося «Поэмы экстаза» Скрябина <…>. Так узнала впервые Пастернака группа людей из «старого» «Мусагета» и «молодой» «Мусагет». Стихов же Бори и даже того, что он их пишет, решительно никто не знал до «Лирики». Он никогда и нигде их не читал. (Дурылин С.Н. В своем углу. С. 304) * * * Конечно, таланты бывают разные, как и самое искусство, ими порождаемое. Вспоминаю, как я был поражен и умилен, когда Боря в первый раз пришел в мою каморку и прочел мне в первый раз свои стихи… это был «Февраль, достать чернил и плакать…». И как мы потом проговорили чуть не до света, как внезапно я почувствовал, что это именно и есть то самое искусство, о котором я грезил, ибо жеманство и кривлянье символистов со всеми их религиями от сатанизма Брюсова до хлыстовщины Белого – надоело, обрыдло, осточертело до последней капли терпения. Откройте крохотный томик моего «Мальчика» [85] на стр. 233, 14-ю строку снизу… это парафраз юных Бориных стихов, страстно в юности любимых: «Серебрятся малины кусты / Запрокинувшиеся изнанкой…» – и вот это было истинным его призванием, силой и роскошной прелестью. (С.П. Бобров – Ж.Л. Пастернак, январь 1967 г. // Пастернаковский сборник. Вып. 2. С. 211–212) * * * …В Сокольниках однажды среди древних сосен он остановил меня и сказал: – Смотрите, Сережа: кит заплыл на закат и отяжелел на мели сосен… Это было сказано про огромное тяжелое облако. – Кит дышит, умирая на верхушках сосен. И через минуту, куда-то вглядевшись: – Нет, это не то!.. Образ за образом потекли из его души. Все в разрыве, все кусками, дробью, взлетами. И в другой раз, с мукой и тоской, воскликнул он, оскалив белые зубы, как у негра: – Мир – это музыка, к которой надо найти слова. Надо найти слова! Я остановился от удивления. Музыкант должен был сказать как раз наоборот: мир – это слова, к которым надо написать музыку, но поэт должен был бы сказать именно так, как сказал Боря. А считалось, что он музыкант. Я эти слова запомнил навсегда. И «кит» в Сокольниках стал мне ясен: это была попытка найти слова – свои слова! – к тихому плаванью облаков, к музыке предвечерних сосен, металлически чисто и грустно шумящих, перешумливающихся друг с другом на закате. (Дурылин С.Н. В своем углу. С. 306–307) * * * …Не знаю, каким именно образом случай свел меня с писателем С.П. Бобровым, через него с поэтом Борисом Пастернаком. Пастернак покорил меня всем: и внешностью, и стихами, и музыкой. Через Боброва я познакомился и с Валерием Брюсовым, Федором Сологубом и другими тогдашними крупными литераторами. Раза два бывал в «Обществе свободной эстетики», где все было любопытно и непохоже на обычное. Однако все эти впечатления первого знакомства заслонило вскоре иное. Это была встреча с Владимиром Маяковским. |