Онлайн книга «Ардабиола»
|
После третьего ковша голова у Сережи оставалась ясной, а вот попробовал шевельнуться — и не смог, словно все тело налилось вкрадчивым медом. Это странное одновременное ощущение необычайной легкости и тяжести удивило. А глаза у Груни все больше и больше золотели. Она смотрела на Сережу хорошо, неопасно, но все подливала ему и сама пила. Потом положила подбородок на два сильных красных кулака и сказала умиротворенно: — А теперь спой, Сереженька… Сережа прихлебнул еще для храбрости медовухи, поднял глаза в потолок, чтобы не стесняться Груни, и запел: «We shall overcame…» Почему-то ему захотелось спеть именно эту песню. Пелось ему даже еще легче, чем на тропинке, и собственный голос казался необыкновенно мощным. Но когда Сережа опустил глаза, он увидел, что Грунино лицо исказилось не то что страхом — ужасом. — Это не ты… — сказала Груня. — Это не ты… — Это я, — ответил Сережа. — Это я всегда пою на тропинке. — Нет, это не ты… — покачала головой Груня. — Ошиблась я… Тот всегда поет про какой-то коридор… — Про какой коридор? — ошеломленно сказал Сережа. — Я ничего такого не пою… — Да не в песне дело. Голос у него не твой. И тогда Сережа вспомнил, что когда Ситечкин по утрам перед карманным зеркальцем, прикрепленным к колышку палатки, работает над своим пробором, то обычно поет довольно бархатистым баритоном «Тореадор, смелее в бой…». — Это не коридор, это тореадор… — упавшим голосом сказал похолодевший Лачугин. — Во-во, правильно! «Ты в коридор… смелее пой…» Да и голос, голос настоящий, не то что твой. Ты ведь кричишь, а не поешь. А он — поет… Кто же это он? — Ситечкин… — пробормотал Сережа. — Тот, которого вы веткой отхлестали. И внезапно слезы обиды за то, что он кричит, а не поет, подступили к его глазам, и он заплакал. Ему было стыдно, он хотел подняться и убежать, а ноги не подчинялись. И вдруг он ощутил на своем лице шершавые ласковые ладони, стирающие ему слезы. — Ой, да ты обиделся на меня… Как дите, прямо как дите… И почему это Бог тому мордовороту-охальнику голос дал, а не тебе… — Тут Груня осеклась. — Да и у тебя голос, наверно, хороший. А может, даже и лучше, чем у него… Только голос твой изнутри еще не вынутый. — Как это — не вынутый? — всхлипывал Сережа, но уже утихал. — В горле он застревает… Ты его дальше горла не пускаешь. А поют грудью. Только почему и ты по-иностранному поешь? Что, у нас русских песен не хватает? — Я, может, спел плохо, но это хорошая песня, — сказал Сережа. — Ее поют американские прогрессивные студенты… — Какие? — переспросила Груня. — Негры, что ли? — Почему негры? И белые тоже есть прогрессивные. — А о чем же поется в этой песне? — Припев там такой: Мы победим, Мы победим, Мы победим однажды. — Ишь, ты… А я и не поняла. Теперь все ясно. А по-иностранному напой… Только тихонечко… Сережа напел. И вдруг случилось чудо: Груня сразу повторила без слов эту мелодию редким по красоте грудным голосом, поднимая ее все выше и выше, так что песня расширилась, окрепла, стала больше этой избы, только теперь уже нельзя было понять, чья это песня — американская или русская. — Хочешь, еще спою? — спросила Груня. — Мамину, покосную. — Хочу, — покорно ответил Сережа. И Груня запела: Как на покосе, да из-под бровки упало сразу три слезы. Одна присела на литовке и просит: «В город отвези». Как на покосе, да вот что сталось, слеза вторая говорит: «А я в деревне век останусь, где твой отец в земле зарыт». А третья скачет, а третья скачет да по нескошенной траве, совсем не плачет, совсем не плачет, у ней лишь радость в голове… — А почему ты говоришь, что эта песня — мамина? — спросил Сережа. — А ее мама придумала. Она любила песни придумывать… — Сама писала? — Да нет, какой там писала! Она неграмотная была. Придумывала. В уме, значит, складывала. — А она жива? — Я же тебе сказала: ни о чем меня не спрашивай… День у меня сегодня особый… Давай я тебя петь поучу… — У меня не получится, — понурился Сережа. — Как это — не получится? У того мордастого получилось, а у тебя — нет? Только пойдем на крылечке посидим. Крылечко — оно помогает. Поняв, что Сереже трудно подняться, Груня приподняла его, как перышко, поставила на ноги, вывела на крыльцо. Они присели на ступеньке, и со всех сторон зашептала, задышала ночь. — Слышишь? — спросила Груня. — Слышу… — Дай я тебе на плечи мой платок накину. Да не бойся ты, я не кусаюсь… Ночь-то как дышит! Вот ты и попробуй спеть так же, как ночь дышит… На звезды смотри. Когда на них смотришь, они голос как будто вытягивают. Только не кричи, а потихоньку начинай. Голосом дыши, чтобы из глубины выходил… — А что будем петь? — А что хошь, хоть твою иностранную. — А может, песню твоей мамы? — Понравилась? Можно. Только не сразу заступай, а за мной. Да не на меня смотри, а на звезды. И Груня начала: Как на покосе, да из-под бровки… Потом ее рука тихо-тихо коснулась Сережиного плеча под платком. И Сережа, глядя на звезды, как учила Груня, запел, вторя ее голосу: …упало сразу три слезы. Звезды действительно словно вытягивали голос, и он сливался с голосом Груни, с окружавшими их журчаниями, шелестами, вздрагиваниями природы. Сережа не заметил сам, что песня кончилась, и как будто еще продолжал петь, хотя уже замолчал. — Ну, видишь, как у тебя все получилось, — сказала Груня. — Это потому, что у тебя душа чистая. — Откуда вы знаете? — Сразу видно, — ответила Груня. — Давай еще что-нибудь споем. С тобой петь хорошо. Правильно я того мордоворота отхлестала. И они еще долго сидели на крыльце, и Сережа пел песни, многие из которых он никогда нигде не слышал. А потом Груня повела его за руку в избу, уложила, как ребенка, принесла ему в ковше на этот раз воды, и его зубы счастливо и неверяще стучали по холодящему краю ковша, пока она раздевалась рядом, повторив еще раз в темноте свою так и оставшуюся неразгаданной фразу: «День у меня сегодня особый…» Груня отвезла его на лошади к палаткам рано утром, когда конские бабки окунались в стелющийся по низинам туман, крепко поцеловала, сказала с неожиданной жалостью: «Не испортили бы тебя…» — и, хлестнув ивовой веткой лошадь, исчезла. Сережа успел нырнуть в спальный мешок так, что никто не заметил, а через пятнадцать минут уже прозвучало энергичное коломейцевское: «Подъем!» Ситечкин попробовал было похихикать и любопытствующе потолкать Сережу в бок, но коломейцевский презрительный взгляд остановил Ситечкина. Когда геологи вернулись с поля, повар с особым значением в глазах отвел Сережу в сторону и показал ему на берестяной короб. В коробе было несколько жбанов, до краев заполненных светлым искрящимся медом. |