Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
– Не исключено. Идея по крайней мере – красивая. – Это уж точно, как пить дать: захочется мне после чаю мороженого… – Если бы я был волшебником… – Да ладно, волшебствуй уж в своей сфере, где ты неподражаем. Для подстраховки припасены у меня «раковые шейки», правда, давно лежат, – достала прозрачный кулёк из шкафчика. – А тебе-то, тебе, скажи по правде, не хочется понимать? – Хочется-колется! Для меня понять – учти, правдивое признание моё как радикально, так и беспомощно – это значит описать, не более. – Но как мне проникать в пугающие подоплёки, выявлять тайны, как? – разливала чай. – У тебя-то связка ключей для любых художественных замков под рукой, ты бренчишь своими ключами, потом принимаешься замки и бренчанья ключей описывать, а мне что прикажешь делать? Достаточно ли мне, удачливо купившей билет в «Спартак», прослушавшей терпеливо лекцию Шумского, затем нетерпеливо уставившейся в экран… достаточно ли мне жажды иррационального, или жажда моя – слепая, а вот Антониони, поскольку гениален, особый глаз, третий глаз для вглядываний и выявлений чего-то неявного был Богом дан? Он-то мне бы смог объяснить то, чего я не понимаю? – Вряд ли. Он, напомню, художник, а художник, как я тебе не устаю повторять, сам не ведает, что творит. – А ты, узнавая то, чего не знает художник, ведаешь, что творишь? Мы с твоей подачи так растеклись, похоже, утеряли все нити… – Слова, слова, слова. – Цитата? Они рассмеялись одновременно. – Это кажущееся ощущение, что растеклись, утеряли… – Германтов подхватил всё же нить. – Я ведаю, на что пришлось нам целый вечер потратить: нам просто-напросто пришлось использовать множество «умных» и сложных слов, чтобы применительно к нашей зыбкой тематике попытаться разложить на смысловые частицы значение всего одного слова, очень простого. – Какое же это слово? – Волнение. – Чувство важнее разума? – Конечно. – Как же, как же, волнение – мы с него начинали, а потом… – Сорока бочками арестантов его подменили, – подсказал, как если бы дал слово Анюте. – Да, правда, сорока бочками: и время проходит, пугая нас, смертных, и чёрт с Богом, такие непримиримые, потихоньку соперничают, дополняя один другого, топчутся на зыбком пятачке мистики, и невидимый автопортрет автора-творца улыбается из каждого ребуса. И теперь, мой беззубый, но кусачий профессор, действительно на тебя одного надежда, – тряхнула головой, взмахнула рукой. – Ты вот говоришь-рассуждаешь, а я, разволновавшись, проникнувшись, поверив тебе, поверив даже в обязательность, для моей же пользы, непонимания, всё равно мучаюсь, оттого что так и остаюсь во тьме, в лучшем случае – в тумане. Правда, я неисправима – мне сейчас, после разложения простого слова «волнение» на столько заумных слов, означающих отдельные деяния-состояния, всё равно какого-то ясного и конкретного объяснения не хватает, объяснения всего сразу. Ну-ка, постарайся ещё разок, надуй посильнее щёки, – надкусила «раковую шейку», смешно сморщилась: – В зубах вязнет. – Повторяю: ёмким объяснением всего сразу и было простое слово «волнение», которое отражало наше внутреннее состояние во всей его полноте и, стало быть, включало в себя множество сложных смыслов. В самом искусстве ведь, как ты сказала, никакого занудства нет, искусство вызывает в нас возвышающее волнение и – спасибо за это. А занудство возникает при дурном аналитизме, при наших попытках разъять-понять-назвать. Поэтому больше сегодня не буду надувать щёки. Вернёмся-ка лучше в алупкинский дворик, где всё привычно-предметное, ясное и конкретное когда-то тебе всё же показалось ненастоящим, будто бы находящимся в запредельном мире, что нас – пусть не без помощи имбирной – и настраивало, надо думать, на поэтический лад. Вспомни, ты разволновалась тогда? Но объяснение волнения – то есть всего в целом и сразу – снова потребует занудного аналитизма или – поэтичности. Нам сейчас, наевшись занудства, хочется поэтичности, правда? Это и будет ведь ударом озарением по озарению. Не позабыла стишок Гены Алексеева, который он нам читал в Алупке? Взял книжечку Алексеева со страничками машинописи, самим Геной переплетённую; полистал: Куда же ты? Туда, в запредельность. Хочу поглядеть, что там и как. Ну и беги в свою запредельность, коль охота! Откуда ты? Оттуда, из запредельности. Чёрт знает, что там творится! Вот видишь! Посидел бы лучше в кресле у горящего камина! Куда же ты опять? Туда, в неведомое. Быть может, там меня ждут. Ну и катись в своё неведомое, ну и катись! Катя радостно заморгала, подбородком упёрлась в плечо читавшего Германтова и в книжку заглядывала, угадывая скрытый ритм, покачивалась и подбородком на плечо нажимала. Откуда ты опять? Оттуда, из неведомого. Меня там никто не ждал. Вот то-то! Посидел бы лучше на брёвнышке в лесу у костра! Но где же ты теперь? Здесь, в непостижимом. Давно собирался сюда заглянуть. – Как же, вытаращила глаза и вижу: удивительное – рядом! Вот сейчас-то мнительные все страхи – побоку, всё – нормально, всё, кажется, как бы ни вибрировали сначала смыслы, а поняла, всё-всё, и нет уже ни темноты, ни тумана, – Катя положила голову ему на плечо, неожиданно рассмеялась. – Наконец-то повеселела, но в чём соль? Что рассмешило? – Я и тебя сейчас рассмешу, надорвёшься. – Держусь за живот! – А смех – без причины, почти без причины. Вот ты мне всё как взрослой объяснял, занудничал, но я-то детских ждала ответов, а не дождавшись, сама себя решила развеселить. Я вспомнила почему-то роскошную беловолосую скандинавку из «Сладкой жизни», ну эту, как её… Аниту Экберг, вот уж кто каланча, так каланча, она, по-моему, чуть ли не выше двух метров вымахала… – Ну и что? А-а-а, догадываюсь, позавидовала тому, как она в барочной ванне Треви плескалась, себя на её месте вообразила? – Не-е, не угадал! У Феллини тоже мистика разлита по кадру, у него чуть ли не каждый кадр прямо-таки разбухает от мистики, только у Феллини незанудная какая-то мистика, правда? Мне сейчас кажется даже, что – простодушно-детская, безыскусная и вовсе не нуждавшаяся в том, чтобы Адам обрёл вновь невинность. Да? И даже кажется мне сейчас, что мистика бывает горячей! А вспомнила я почему-то сейчас, как залезла беловолосая кинозвезда-каланча на крышу Святого Петра и, глянув вниз с верхотуры, спросила: а где же здесь кампанила Джотто? Плечи дрожали от смеха. – Но мне тогда, в кино, да и сейчас тоже ещё и по другой, сугубо своей причине стало смешно, я к себе не купание в фонтане, а ту сценку на крыше собора примерила: мне всегда ведь мало того, что я вижу, всегда мало; то, чего нет, увидеть хочу не обязательно на втором, но и на первом плане; думаю, от жадности моих глаз Бернини бы в гробу возмущённо перевернулся, погляди я на его помпезную площадь: мне там, боюсь, мало было бы обелиска, круглых фонтанов, овала колоннады… |