Книга Германтов и унижение Палладио, страница 309 – Александр Товбин

– История горазда преподносить сюрпризы, особенно, – принцам крови.

– С неподсудной истории – не спросишь. А ты – берегись! Додумался до ответа на мой вопрос?

– На какой?

– Можно ли выразить в архитектуре архитектуру?

– Ты отвлекала меня, как могла, но я всё же продумал всю ночь над твоим вопросом и под утро додумался: можно; вернее – нужно, да иначе по большому счёту не бывает и быть не может, и относится эта потребность самовыражения самого искусства не только к временным искусствам, – музыке, кино, литературе, – но и к пространственным: это сложно-запутанные материи, но, хочешь-не-хочешь, а самовыражается, как архитектор, так и сам объект его, причём, самовыражение объекта, то есть, самой архитектуры, после материального возникновения её из проекта уже невозможно остановить, – самовыражение будет длиться во времени.

– На этот раз ты не очень убедителен, но – допустим: так же и с творениями живописца, скульптора?

– Так же: если, конечно, выпадает им, живописцу ли, скульптору, породить-сотворить искусство.

– И только такое, самовыражающееся, искусство – чистое?

– Надеюсь, – самовыражение искусства, его самозамкнутость, очищают от наносных тем, конъюнктуры.

– А как твои объяснения обозвать, – повернув к нему голову, насмешливо посмотрела, – субъективным идеализмом?

Подошли к небрежно, – наслаивались разноразмерные неряшливые заплаты-нашлёпки, – заасфальтированной просторно-бесформенной площади Гагарина с автобусным кольцом в устье Жоэкуарского ущелья, в далёкой перспективе которого красовалась сиреневатая складчатая вершина со снежной шапкой; передний план, то бишь, горловину ущелья, фланкированную крутыми горными откосами, прорезала, – от туннеля до туннеля, – железнодорожная эстакада-платформа с облицованными золотистым, с коричневыми прожилками, камнем массивными опорами-пилонами, перилами, фонарями-канделябрами, обелисками. Большой стиль требовал соответствий от окружения, однако бетонное русло речки Жоэкуары пересохло, на дне его, в кривых швах между бетонными плитами, махрилась побурелая трава, валялись битые кирпичи, сучья, палые листья. Они подходили к роскошной монументальной эстакаде, – попытка чем-нибудь экзотическим полакомиться в одном из шалманов-духанов, раскиданных по покрытому подгнивавшей грязно-рыжей прошлогодней листвой склону, под начинавшими желтеть и ржаветь кронами, не удалась: бездомные собаки, ожидающие отбросов, неряшливый духанщик, запахи гнили, уксуса отбили у Лиды охоту рисковать, а в славившейся купатами «Наргизи», – стекляшке-сакле с узким балкончиком, лепившейся к склону и нависавшей на другом краю площади над сухим руслом речки, в обеденное время был обеденный перерыв.

– Всё, как в нормальных странах средиземноморья, – парировал Лидино возмущение Германтов. – У кухонного персонала сиеста.

Под эстакадой, в коробочке-забегаловке со стенками из стекла и голубого пластика, жарили цыплят-табака, под грузом; приманило аппетитнейшее шипение; рыжий кот на стареньком исцарапанном холодильнике «Саратов», настенная чеканка с всадником в папахе и бурке. Плотный потный усач за стойкой ловко нарезал длиннющим ножом ноздреватый осетинский сыр с солёной слезой, помидоры, зелень, выйдя из-за стойки, достал быстрым выразительным жестом «Цинандали» из холодильника, потом как бы невзначай щёлкнул клавишей на магнитофоне: над розовым морем вставала луна… – Это нам для интима? – подняла глаза Лида, отпивая вино. – Но сейчас светит солнце, зачем так торопить события?

– Сентиментальный Вертинский и курортное счастье умеет поторопить, и, – воспоминания о нём.

«Послушай, как это было давно, мы жили тогда на планете другой…».

– Какая-то сентиментальная ирония? А тогда, – это, – сейчас? – спрашивала Лида, макая лаваш в ткемали, – Я запуталась совсем, помоги: для нас, – сейчас?

«И слишком мы стары, и для этого вальса, и для этой гитары…».

– Вот и исчезло «сейчас», превратилось в «тогда», а мы стремительно постарели, – сказал Германтов; на платформе после протяжного гудка тронулась электричка.

Электричество пробегало, когда смотрел на неё: загорелая матовая кожа и – прозрачно-серые, светлые-светлые, – по контрасту с загаром, – глаза, на дне которых, однако, затаилась тревога; волосы с каким-то странным оттеночным блеском, будто тронутые слегка холодноватым огнём.

Ели-пили, болтали, не подозревая, что к солнцу подбиралась лохматая, выплывавшая из ущелья туча; резко потемнело, полил тропический дождь.

– Ещё бутылку и – по полцыплёнка?

– А как иначе сможем мы переждать потоп?

На стёклах – вялые осенние комары.

– Укрываются, как и мы, от дождя, – сказала Лида.

Шумно усиливаясь, хлестал ливень, но… они и заметить не успели, что сразу за тёмным нависанием эстакады жарко засияло вдруг солнце, всё заблистало, а пухлая завеса сплошной серой мути, – выгодный задник для сверкавших, как стеклярус, струй, ещё срывавшихся с карнизного выступа эстакады, и редких нитей слепого дождя, – темнела уже где-то вдали, над невидимым морем.

Вот уже и вместо струйных нитей, – крупные капли.

– С неба будто бриллианты сыплются, а никто их не собирает.

– Протяни руку, и целая горсть брильянтов, – твоя.

– Мы слепые, как этот сверкающий дождь…

Над головами ритмично прогрохотал во внезапно упавшей тишине тяжело гружёный состав.

Как в раю, защебетали птицы.

– Напоил допьяна кисленькой водичкой, хорошо, – сказала Лида. – А что такое судьба, с чем можно силы судьбы сравнить?

Рассмеялся. – С капризами и комплексами писателя или кинорежиссёра.

– Не говори загадками.

– Писатель или кинорежиссёр играют роль судьбы по отношению к своим придуманным персонажам: возносят их, помыкают ими, иногда – убивают.

– Ты убедителен в своих уходах от прямого ответа.

– Таков вопрос, прости.

– А какие мы? Да, какие, – мы?

– Сумасшедшие, но – по-разному сумасшедшие, настолько по-разному, что даже всю эту тропическую благодать, чередующую ливни и солнце, – неопределённо обвёл рукой, – видим по-своему, если бы описали увиденное, то навряд ли две картины были бы во многом схожи.

– Юра, ты веришь в жизнь после жизни?

– Не верю.

– Как же с этим неверием жить?

– По-возможности, – стоически.

– И вся эта тропическая благодать, как ты сказал, вдруг исчезнет в черноте, вдруг кто-то всемогущий, смахнет мир, как ненужную декорацию?

– Это один из вечных, вообще не имеющих ответов вопросов.

– А так хорошо. Но чем больше сладкой ваты заглатываю, тем мне тревожнее, почему? – глаза Лиды были светлые-светлые, блестящие и – словно испуганные.

– Мы чересчур сложно устроены, возможно, потому так сложно, что при всех своих отличиях в подобии Богу сотворены. К божественному творению – сплошные вопросы: на кой вся эта переусложнённая биоинженерия? Путаница кишок и сосудов, километры нервов, миллионы мозговых клеток с неясными функциями. Вся эта чуткая к нюансам внешних воздействий органическая машина, украшенная якобы на индивидуальный манер губками, носиками, глазками, столь сложна и столь уязвима, что делает наши внутренние миры и вовсе абсолютно непонятными для нас самих.