Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
|
– И что так всех в совок тянет? – спросила женщина с растрёпанными волосами и отпила просекко. – Там всё было предсказуемым и ясным, как дважды два, – бритоголовый отхлебнул, – у каждого своя гарантированная пайка и… – Путин закрутит гайки? – Разве что после Олимпиады. – Ну, чтобы всё путём, – Кит Марусин разлил по бокалам шампанское. Заныла душа, он не мог не мыслить пространственно. Да, он в предбаннике Страшного суда, разбитого на две судебные палаты: на Словенской набережной он боязливо отчитывался перед собою за свою жизнь, а здесь, на праздничной Пьяцце, ответ придётся держать за творческие свои притязания. Но кто будет его судить, он сам осудит себя или – они? Германтов задохнулся, ловил беспомощно губами розовый воздух. Сколько колебаний в состоянии своём пережил он за один день, сегодня, сколько претензий успел предъявить себе и – от этих же претензий, – отбиться, а сейчас – опять беззащитен. Почему-то почувствовал себя воришкой, схваченным за руку… Он что, покусился на самое сокровенное для них, а они так рассердились, что посчитали лучшей защитой нападение? Неужели они всё разузнали о его замысле? И… могут, не дай бог, в замысел вмешаться? А пока их задача – окончательно заполучить мой компьютер? Но он не отдаст, ни за что не отдаст, в компьютере вся ненаписанная книга, вся. – Что это такое? – как бы небрежно и невзначай Веронезе ткнул указательным перстом в ноутбук. Германтов с деланным равнодушием пожал плечами. – Но вы же ловко управляетесь с этой штукой. – Не понимая её устройства. – Странное время добровольного непонимания, – притворно вздохнул Веронезе, – не могу представить себе, что я не понимаю воздушных свойств красок своих или прозрачных лаков. – А я, – вторил ему Палладио, – не смог бы элементарно нанести пилоны на плане, если бы не понимал, сколь укрывиста тушь и чем мне помогают в работе линейки, угольники, измерители. Они, выплетая словеса, подбираются к свойствам компьютера, они хотят овладеть его памятью, чтобы выведать… – Похоже, что вы, – Веронезе постучал по крышке ноутбука пальцем, – передоверили этой подручной, но непонятной штуковине свои ум и чувства… Стоп, ведь главное они уже знают, об унижении пространственной красоты поверхностной красотой недавно у них заходила речь на рассвете, когда друзья-соперники заявились непрошенно в его спальню. Ну да, тогда-то и узнали они о замысле, они же залезали тогда в компьютер, рыскали в памяти… – Это было недавно, это было давно… – чуть покачиваясь, запела девица, а Веронезе, прислушиваясь, заулыбался – ему явно нравились советские песни. А Германтову сделалось вдруг нестерпимо душно. Он заметил боковым зрением, как аристократично бледные венецианки в голубых и бирюзовых шелках принялись обмахиваться веерами. Это сон или явь? Да можно ли это определить? Вся эта площадь сейчас, залитая тихой струнной музыкой, вокалом и розовым-прерозовым светом, разве не сновидение? Краем глаза задел не только воздушных венецианок в шелках, но и Гулливера, который, сонно покачиваясь на ходулях, жонглировал апельсинами. За спиною застучал молоток. Сколачивали декорацию? Так. Неужели бессмертные позабыли о том, чем они всего-то три дня назад занимались в моём сне и о чём, пока я спал, а они в моём сне хозяйничали, расхаживая по спальне, спорили между собой? Да, явно зацепившись за центральную идею замысла, спорили: можно или нельзя унизить красоту красотой. Их недавний предрассветный спор в спальне был всего лишь затравкой? «А сейчас, на Пьяцце, под розовыми фонарями и звёздами, – допытывался у себя Германтов, – я опять сплю? И тот спор в этом моём сне получит вскорости новое продолжение?» Он вынужденно ввяжется в спор и – непроизвольно, заболтавшись, – ненароком выдаст себя? А что, собственно, может он выболтать, что он знает такого, что… Что может он выболтать, кроме своих надежд? Веронезе (неожиданно, застигая врасплох). Вы, профессор, – искусствовед? Германтов растерянно кивнул. Веронезе. Что это за род занятий, – как у мессира Джорджо? Германтов (не сообразив). У какого ещё Джорджо? Веронезе (с подкупающей улыбкой). Вазари. Польщённый Германтов скромно кивнул. – Ландыши, ландыши… – запела девица, и Веронезе, уже не оборачиваясь, вновь улыбнулся. Чуть опустив голову, из-за крышки-экрана ноутбука исподтишка Германтов наблюдал за ними, пытался проникнуть в их истинные намерения. Что-то выжидательное было в их словах, взглядах, слова их по крайней мере пока отлично справлялись со своей целью, – скрывали мысли, а – взгляды? Он хотел уже избавиться от их общества, дабы вернуться к созерцательной сосредоточенности, которой изначально намеревался посвятить вечер, хотел – и одновременно не мог этого хотеть, чувствовал, что готов ловить каждое их слово, что не в силах отвести от них глаз. Что же собирались они выведать у него? Маниакально-напряжённое ожидание завладевало им. Но от него не ускользнуло, что голова Палладио слегка дрожала; да ещё ломота в суставах, – монументальность и твёрдость духа не уберегали зодчего номер 1 от старческой немощи? Сколько им лет сейчас? – сверхдурацкий вопрос, какое значение может иметь их возраст. Сплю, но так ясно их вижу? Все морщинки и поры на коже вижу, и пятно пигментации у виска, и волоски в ноздрях. Донеслось со сцены-помоста: Теперь пора ночного колдовства. Скрипят гроба и дышит ад заразой. Сейчас я мог бы пить живую кровь, И на дела способен, от которых Отпряну днём. Веронезе (прислушиваясь к декламации, приложив палец к губам; затем, проследив за взглядом Германтова). Кто это? Германтов. Гамлет. Веронезе. Кто этот Гамлет? Германтов. Принц датский. Веронезе (вздыхая). Кого здесь только нет. Я буду строг, но не бесчеловечен. Всё выскажу и без ножа убью. Уста мои, прощаю вам притворство. Куда б слова не завели в бреду, Я в исполненье их не приведу. Палладио, однако, чуть приподнял воспалённые, с набрякшими потемнелыми мешками глаза и упёрто повторил свой вопрос: и опять буду я унижен? Веронезе смолчал, а Палладио, не двигаясь, не меняясь в лице, – с застывшей улыбочкой на устах, – спросил потерянно: можно ли наглядно доказать, что прошло пятьсот лет? Докажите, показав мне что-то невиданное… |