Книга Германтов и унижение Палладио, страница 393 – Александр Товбин

Они приравнивают разгадку художественной тайны к убийству художника как такового? И разве они – неправы? И разве сам ты, ЮМ, об этом же не раздумывал много раз? Что останется от Палладио, если у сотворённого им отнять тайну, – омертвевшие пространства, омертвевшие стены и потолки? А от живописца, от Веронезе…

Веронезе (промокая бумажной салфеткой вспотевший лоб, в который раз злобно глянул на Германтова). После столетий покоя я от нервного разговора с вами смертельно устал.

Если покуситься на тайну – они отомстят, непременно отомстят, и сам Бог, живой и невредимый, им отомстить поможет?

Нет, нет, нет! – перебив простенькую мысль, беззвучно заорал внутренний голос.

Нет, – долой подыгрыши, долой покорность, да и речь идёт не о слепой вере в разгадку бездонной тайны, а лишь о причащении к богатствам её индивидуальным взглядом, – в нём уже спонтанно вскипало сопротивление: как это нет шансов?

Германтов, не желавший верить как тому, что услышал от небожителей, так и тому, до чего сам додумывался, сумел всё же выдавить из себя несколько нелепых слов.

– С какой стати у ядра каждого произведения, где сокрыта тайна его, выстраивается столь эшелонированная, с Богом на последнем рубеже, оборона?

Веронезе глянул свысока, мол, ну и профессор.

– Забыли, что тайна и самого скромного, казалось бы, непритязательного художества – сродни великой тайне Творения?

И уже – ставший знакомым жест – Веронезе приложил палец к губам, он прислушивался к декламации:

Как часто нас спасала слепота,

Где дальновидность только подводила.

Есть, стало быть, на свете божество,

Устраивающее наши судьбы

По-своему.

По-своему, по-своему – отозвалась эхом призрачная Пьяцца.

Германтов чувствовал, что находится во власти гипноза, чувствовал также, что загипнотизированы – и пространство, и время…

Но…

Но я не забыл, не забыл, да как же я, – сверкнула, разорвав гипноз, молния, – мог всё это позабыть, если сам это написал? Он понял, что хитрец-Веронезе, заглядывая в экран, читал по писаному, и, если убрать риторические завитушки, поучал его, Германтова, его же словами… он сам на свою голову зарядил их энергией своих идей, мыслей? В отчаянии Германтов понял, что их надо тотчас же отлучить от экрана и, ухватившись за крышку, он – к чёрту и потуги на куртуазность! – дёрнул ноутбук изо всех сил и резко повернул экраном к себе: он не отдаст им свой столько всего знающий ноутбук, не отдаст…

И вот когда, вот когда по-настоящему, действительно, – по-настоящему, сбросили они маски! – им позарез нужен был его памятливый ноутбук.

Глаза Веронезе наливались бешенством, рот перекашивался, а кисти рук Палладио уже сжимались в пудовые кулаки.

Но одновременно с ожиданием боксового удара Германтов, самому себе удивляясь, отважно бросил, – всё, баста! – и добавил для пущего понимания, – финита ля… – и эффектно защёлкнул крышку-экран ноутбука, и даже деловито затолкал свою чудодейную информативную приставку в накладной карман сумки.

Тут-то Веронезе и Палладио вместо того, чтобы затеять по своему обыкновению драку, с волшебной синхронностью скинули свои плащи, которые, трепеща и полощась в розовом свечении Пьяццы, полетели над ней к фасаду Сан-Марко и далее, далее, как чёрные облака.

Съёжившись, но вцепившись обеими руками в сумку с ноутбуком, Германтов всё ещё ждал расправы. – Ты делаешь, что должно, и… – и будь что будет, будь что будет, будь что будет, – шептал зациклившийся внутренний голос, заглушаемый, впрочем, форсированной декламацией Горацио:

Разбилось сердце редкостное. – Спи,

В полёте хором ангелов качаем.

Между тем они всё ещё сидели напротив.

Напротив и – нереально-близко.

Сидели в спокойных позах, не выказывая агрессии.

Чему же верить?

На Веронезе был нарядный расшитый золотом камзол из винно-красного бархата, а на Палладио, – балахонистая тёмная блуза с отложным широким белым воротником, заляпанным кровью.

Он их видел уже такими.

И почему-то не поменял Палладио свой окровавленный воротник…

Напоминание – как угроза?

Германтов, однако, открыл глаза.

На столике – минеральная вода, чашка кофе, тарелочка с жареным миндалём, скомканная бумажная салфетка.

У ножек столика, на плитах, – две белые маски с клювами.

Правда, там и сям, на плитах, валялись точь-в‑точь такие же маски, иные из них были растоптаны; наутро, – машинально подумал, – выметут последние ошмётки карнавала, пора…

Пожевал миндаль, показавшийся безвкусным, запил остывшим кофе.

При переносе тела

Пусть музыка звучит по всем статьям

Церемоньяла.

Финальные слова Фортинбраса потонули в аплодисментах.

Обернулся: под звуки похоронного марша уносят трупы со сцены, после чего раздаётся сымитированный ударом по барабану пушечный залп.

Пора?

Публика начинала расходиться… – и всё вокруг будто б охладевало, казалось, убавили накал фонари: меланхолия заливала только что весёлую и возбуждённую площадь.

К кампаниле потянулась стайка венецианок в шалях и цветных шелках.

Гулливер спрыгнул с ходулей и тут же, на людях, превратился в человечка ниже среднего роста.

Оркестранты с чувством облегчения погружали в футляры скрипки.

А где телевизионщики? Окутался тьмой Florian, и оборвалась беседа на вечные темы двух поэтов под аркой.

И киносъёмка детективного сериала свёртывалась – всё отсняли, оставался монтаж? Погас софит.

Германтов сделал знак официанту.

Кит Марусин вытаскивал из заднего кармана штанов бумажник, а бритоголовый с растрёпанной спутницей уже расплатились и уходили.

– Да! – громко, как если бы хотела, чтобы услышала её вся затихавшая площадь, словно расстававшаяся в эти минуты со статусом вечной праздничности, сказала растрёпанная женщина, поднеся к уху мобильник. – Да, мы в Венеции, днём такое адское пекло было, что сразу все красоты осточертели, устали страшно, сейчас без задних ног поплетёмся в гостиницу спать.

Завершался последний акт в комедии ошибок?

Последний – решающий и определяющий?

Последний акт, когда все совпадения какие-то негативные, все с отрицаниями – не встретил, не заметил?

Повернувшись слегка к официанту, Германтов – в точном соответствии с судьбоносно, по секундам, расписанной заключительной мизансценою тел и лиц перед закрытием кафе Quadri – не смог бы заметить, что, тоже повернувшись, да так, что её можно было бы увидеть в профиль, подзывала своего официанта Ванда, а чуть в стороне получал уже сдачу Головчинер, заслонённый в момент поворота германтовской головы какими-то встававшими из-за своего столика массивными фигурами. Да ещё – по совпадению – Бызовой и Загорской, сидевшим за разными столиками, спешно подносились счета. Впрочем, их-то, Бызову и Загорскую, как раз и заслоняли двое горбоносых смуглых мужчин – боснийцев, албанцев или кавказцев? – которых Германтов мельком уже видел раньше, в зеркале бара, а теперь по занятости своими неспокойными мыслями не обратил внимания на то, что они-то с него как раз и не сводили глаз.