Книга Аэроплан для победителя, страница 22 – Дарья Плещеева

Енисеев пел про жизнь, которая промчится, как волна, и что останется — только эта ночь, поселившись в душе, только звезды, что, сорвавшись с неба, все летят, летят к воде и никак не могут упасть — пока ты жив…

— Боже мой, — сказала Селецкая, когда отзвучала баркарола и нужно было прервать затянувшееся молчание. — И вы тоже?..

— Да, — ответил Енисеев. — Ее невозможно не любить. Если я когда-нибудь встречу женщину… Я спою ей это и посмотрю — поймет ли она?

— Да, да… Пусть так и будет…

Селецкая была удивительно взволнована баркаролой, и Лабрюйер даже встревожился — не расплакалась бы. И точно — у нее на глазах выступили слезы, но она улыбалась.

— Может быть, и я когда-нибудь… — прошептала она.

— Но по-французски, — посоветовал Енисеев. — Непременно по-французски. По-русски будет уже не то.

— Петь я буду по-русски, а думать — по-французски, — сразу ответила она, и очарование баркаролы, владевшее душой Лабрюйера, вмиг пропало.

— А чувствовать — по-немецки, — заметил Водолеев. — Это же не настоящая баркарола, а что-то такое, вроде «берлинера» в сахарной глазури и полным брюшком малинового варенья, сладенькое и сентиментальненькое.

Лабрюйер нахмурился — ему стало немного стыдно, что он, взрослый человек, немало испытавший, все еще клюет на сентиментальную наживку.

— И что же? — спросил Енисеев. — Отчего человек не имеет права слушать сентиментальные песни? Я в Москве бывал в обществе старых боевых генералов — они в восторге от Оффенбаховой «Баркаролы». Мне даже кажется, что сильный духом человек может позволить себе все что угодно — и «берлинеры» обожать также. А слабый непременно должен корчить из себя сильного, понятия не имея, что это за зверь такой.

Отповедь Савелию не понравилась, но дамы ей зааплодировали — и он промолчал. А Лабрюйер посмотрел на своего демона-искусителя с любопытством. Впрочем, любопытства хватило ненадолго, и утром он уже не помнил об этом.

Три дня после убийства Сальтерн не появлялся. Полиция тоже оставила кокшаровскую труппу в покое. Танюша со дня на день откладывала ночную вылазку — ей было страх как жаль Селецкую, и она вместе с Терской старалась проводить с ней все время после концертов и спектаклей — а спать ложились за полночь.

На четвертый день к Кокшарову приехал из Риги инспектор сыскной полиции Горнфельд.

— Я хотел бы решить этот вопрос конфиденциально, — сказал он казенным голосом. — Поднимать шум не в моих правилах.

Но Кокшаров, сам неплохой актер, да еще предводитель целой банды разнообразных дарований, уловил в голосе фальшь.

— Чем могу служить? — осведомился он.

— Велите позвать ко мне госпожу Селецкую.

— Сейчас…

— И пусть она возьмет с собой все необходимое.

— Что — необходимое?

— Мыло, гребешок, смену белья, — заунывно принялся перечислять Горнфельд. — Зубную щетку и порошок, теплый халат, платок на голову…

— Помилуйте, для чего ей теплый халат?

— Для того, что я забираю ее с собой на… — инспектор задумался. — Допустим, на неопределенный срок.

— Господин Горнфельд, я с уважением отношусь к полиции вообще и к сыскной в особенности, — с пафосом произнес Кокшаров, — но для чего вам мои артистки? Женщины, которые не сделали вам ничего дурного? Угощайтесь сигарой.

— Благодарю. Ничего против госпож актрис не имею, — сказал Горнфельд. — Да вот какое дело — открылись новые обстоятельства. Покойная фрау Апфельблюм герру фон Сальтерну вовсе не сестра.

— А кто ж?

— Супруга, господин Кокшаров, супруга. Это уж многие подозревали, и вот оно открылось — когда телеграфировали родственникам покойной. Сальтерн, видите ли, вдовец, женился смолоду на очень богатой даме старше себя и вряд ли был хорошим мужем. А она решила его проучить — в завещании написала, что имущество ее он получит только в том случае, ежели ни с кем себя более не свяжет брачными узами. Как вступит в брак — так наследство переходит к дальнему родственнику, обремененному семейством. Такое вот загробное мщение, господа. У Сальтерна доподлинно была сестра по имени Регина, но она с мужем уж лет десять как в Америке. А еще у него была подруга юных лет, которую он покинул, чтобы жениться на богатой даме. Она замуж так и не вышла, хотела соблюдать верность, невзирая на такое предательство. А Сальтерн, овдовев, отыскал ее и тайно на ней повенчался. И привез ее в Ригу под именем сестры своей. Как видите, все очень просто.

— Но какое отношение это имеет к госпоже Селецкой? — уже подсознательно понимая правду, спросил Кокшаров.

— А такое, что убивать сестру своего любовника ей незачем. А освободить любовника от постылой тайной жены, чтобы самой вступить с ним в брак…

Тут ровный тон полицейского инспектора переменился — в голосе зазвучало тайное торжество. Но Кокшарову было не до психологических изысканий.

— О господи…

— Это вы правильно подметить изволили.

Кокшаров задумался.

— Это не довод, — сказал он. — Актрисы слишком часто изображают бурные страсти на сцене, чтобы испытывать их в жизни. И слишком часто размахивают бутафорскими кинжалами — им оружие и в трагедиях надоело. Если они при вас заламывают руки, брызжут слезами, рвут в клочья кружевные платочки и клянутся жестоко отомстить — это чистейшее актерское мастерство, и это все, на что они способны. Я их не первый год знаю…

— Но ведь фон Сальтерн ухаживал за госпожой Селецкой?

— Ну и что? Между прочим, раз уж он так хотел на ней жениться, то он и убрал с дороги покойницу. Это ведь логично?

— Логично, — согласился Горнфельд. — Но, как вы полагаете, каким способом он бы это проделал?

— В этих способах я не знаток.

— Зато я уже знаток… Жену могут удавить, а труп вывезти и утопить в болоте, благо болотами здешние места богаты. Жену могут сгоряча пристрелить. Могут ткнуть ножом. Один флегматичный господин год назад нанес супруге одиннадцать ударов малахитовым пресс-папье по голове. Очень деловито, знаете ли, бил…

— Ну и что? — повторил свой постоянный вопрос Кокшаров.

— Отчего бы вам не спросить, как была убита фрау Сальтерн? Думаете, ей всадили нож в сердце?

— Так говорили… Разве нет?

— Хорошо, я сразу скажу: ее закололи шляпной булавкой. Знаете эти длинные булавки, которые уже немало господ и дам оставили одноглазыми? Стальной острый штырь, на котором крепится головка, опаснейшее оружие, если знать, куда бить. Но и случайно можно попасть в нужное место. Госпоже Селецкой удалось. А вы, обнаружив труп, не увидели головку булавки под шалью, да и никто не заметил, пока тело не оказалось на столе в прозекторской.

— Но почему именно ей? Мало ли дам могли иметь виды на Сальтерна?