Книга Аэроплан для победителя, страница 40 – Дарья Плещеева

А Лабрюйер, меньше всего беспокоясь об этой суете, держал совет со стариком Стрельским.

— Имя «Генриэтта» не такое уж редкое, — говорил он. — И высоких мужчин на штранде хватает. Но в поведении госпожи Полидоро есть много странного. Отчего-то она избегает общества. Это для актрисы совершенно нелепая блажь.

— И я того же мнения, — заметил Стрельский. — Но будьте логичны, мой юный жантильом. Если бы Генриэтточка хотела заполучить булавку, то ей не было нужды плести интригу и нанимать воровку. Она могла выждать подходящий миг и вытянуть из Валентиночкиной шляпы эту проклятую булавку. К тому же она в Риге впервые…

— Если не врет.

— …и знать здешних хитрованцев и мазуриков ей неоткуда. Опять же, если бы она была сообщницей воров, они ей бы и посылали корзины с подарками. А посылают Ларисочке.

— И все же странно все это…

О своих подозрениях по поводу Енисеева Лабрюйер до поры Стрельскому не сообщал. Во-первых, не хотелось сознаваться, что собрат Аякс использовал его, в зюзю пьяного, в качестве ширмы. Во-вторых, хотя Лабрюйер и предполагал, что спутником загадочной Генриэтты был Енисеев, сомнения оставались — не подвластные логике, бессознательные какие-то сомнения. Лабрюйер чувствовал: что-то в его умственной конструкции не так.

В конце концов он решил позвать на помощь Танюшу.

У девушки как раз близился трудный день — день венчания, и она уже сама хотела поскорее договориться с Лабрюйером, чтобы он сопроводил ее и Николева в дуббельнскую церковь. Поэтому, когда Лабрюйер тихонько назначил ей свидание, она радостно побежала в дюны, к подходящему месту — где стояла купальная машина. Вечера были долгие и светлые, по штранду допоздна прогуливались дачники, — вряд ли в машину при всем честном народе забрались какие-нибудь бездомные любовники.

Поджидая девушку, которая еще не вернулась с концерта, Лабрюйер сидел на ступеньках купальной машины и думал.

Вопросов он сам себе задал несколько.

Первый — как тело фрау Сальтерн попало в беседку? Если следовать построениям Горнфельда, женщину туда привела Селецкая, или же, наоборот, покойница вызвала туда Селецкую для неприятного разговора.

Второй — если долговязый мужчина, которого видела в сенном сарае Танюша, и впрямь Енисеев, то какая связь между его ночными блужданиями по ипподрому и тем человеком, которого там встретила фрау Сальтерн?

Третий — если вспомнить расплывчатое описание Алоиза Дитрихса, которое сделала Минна, — узкое худое лицо, темные глаза, высокий рост, — то оно и к Енисееву подходит. А усы — дело наживное. Могло ли быть так, что именно Енисеева встретила покойница? И все его исчезновения, которые, сам того не ведая, своим пьянством покрывал Лабрюйер, объясняются встречами с фрау Сальтерн?

Четвертый — но какого черта Енисееву столь сложным путем добывать орудие убийства и заманивать жертву в беседку?!

Пятый — если разгадка всех загадок на ипподроме, то как втереться в доверие к конюхам и прочим тамошним служителям?

Были еще и мелкие вопросы, и все они, вместе взятые, напоминали Лабрюйеру жестянку, в которой копошатся выползки, накопанные рыболовом для рыбалки: не поймешь, где чья голова, где чей хвост, да и сколько их там вообще.

— Господин Лабрюйер! — позвала Танюша. — Ох, я насилу от Николева сбежала. Ну ничего, ничего человек не понимает…

— Тамарочка, у меня к вам несколько вопросов и одна просьба.

— И у меня — просьба.

— Что вы знаете о Генриэтте Полидоро?

— Ничего, — прямо ответила девушка. — Говорит, раньше была цирковой наездницей. Говорит, на афишах писали «мадемуазель Кентавр», только кто в провинции знает слово «кентавр»?

— А как попала к Кокшарову?

— Я не знаю… Это у Терской надо спрашивать или у дяди Самсона, Иван Данилович всегда с ним советуется, когда хочет кого-то новенького в труппу взять. А что Генриэтточка?

— Она вам нравится?

— Нет, ужасно не нравится, — призналась Танюша. — И поэтому мне ее жалко.

— Это как же?

— А так — как не пожалеть человека, который не имеет способности нравиться? Она… она — темная. Ну, понимаете? Есть люди светлые! Вот Ларисочка Игнатьевна — она светлая, у нее душа открытая. Валентиночка тоже светлая… Дядя Самсон — светлый, он весь — как на ладони, с ним легко. А Полидоро — она знаете какая? Вы Гоголя читали? «Майскую ночь»?

— Давно когда-то, — соврал Лабрюйер.

— Там утопленницу ловят, то есть ведьму, которая притворилась утопленницей. И ее по тому узнают, что все утопленницы — светлые, а у нее — черная сердцевинка. Вот и Генриэтточка. Она ведь никого знать не желает. Мы все выезжаем, в обществе бываем, а она — нет, и врет, будто у нее мигрень. А сама про мигрень только от кого-то слыхала! Ей кажется, что раз болезнь модная, ее легко изобразить! А я видела приступ настоящей мигрени!

— А что, Тамарочка, не согласитесь ли вы потихоньку понаблюдать за Полидоро? — спросил Лабрюйер. — Мне ведь она тоже не нравится. И есть у меня одно подозрение.

— Какое?

— А такое — она имеет отношение к убийству.

— Ой! Боженька! Правда?!

— Понаблюдайте за ней, только незаметно, — еще раз попросил Лабрюйер. — Вам это удобнее, чем мне, вы ведь вместе с ней живете. Нет ли у нее синего костюма. Не зовут ли ее к телефонному аппарату, не встречается ли с кем тайно. И не завела ли романа в труппе.

— Она Славскому понравилась. Вот чего понять не могу! Он же — душка, а она — кикимора!

— Что такое кикимора? — спросил потомственный рижанин Лабрюйер.

— Ну, такая длинная, тощая, злая, лохматая, зеленая, страшная, в лесу живет.

Давно прошло то время, когда маленькому Лабрюйеру рассказывали сказки. И он не сразу понял, что жена лесника тут ни при чем.

— Ведьма, что ли?

— Нет, ведьма — старая… Александр Иванович, теперь моя просьба. Я через пару дней скажу вам, когда нужно будет покараулить, чтобы за мной никто не увязался. А вы встанете там, где я скажу, и проследите, чтобы за мной никто не побежал, хорошо?

— Я же обещал.

— Вы — душка! Когда я выучусь летать, обязательно возьму вас с собой пассажиром! Да, Енисеев… Я ведь опять видела его с тем человеком, с почтальоном. Вот о чем можно говорить с почтальоном целых четверть часа?

— Это очень хороший маскарад для человека, который вздумал нарушать законы… — задумчиво сказал Лабрюйер. — Енисеев вас не заметил?

— Нет, я у окна стояла, а он с почтальоном — за забором, на улице. Он думал, будто хорошо спрятался, но у него же голова над шиповником торчит! И усы — они на весь штранд одни такие.

— И все-таки будьте осторожны. Если что — сразу бегите и ищите меня.

— Хорошо, Александр Иванович.