Книга Аэроплан для победителя, страница 56 – Дарья Плещеева

— Ночь дыханьем роз полна, мечтам любви верна, — пропел он. — Что там дальше-то было-о-о? О лазурная ночь, ты в море звезды роняешь…

— Перестаньте, Водолеев, — вовремя прервал его Кокшаров.

Лабрюйер вдруг ощутил готовность убить этого паяца за «Баркаролу». Слава богу, готовность схлынула.

— Я вашу простыню возьму, — сказал Лабрюйеру Кокшаров и вышел. Вернулся он с двумя длинными полосами льняной ткани.

Оказалось, что Водолеев умеет бинтовать поврежденные ноги. Минуту спустя Лабрюйер уже стоял, правда, на одной правой ноге, и пытался перенести часть веса на левую.

Водолеев взял таз и потащил во двор — выплеснуть в кусты. Следом за ним спустился Кокшаров — навестить хижинку в глубине двора.

Это было очень кстати. Лабрюйер хотел посмотреть имущество Енисеева прежде, чем им заинтересуется Линдер.

С давних времен он усвоил: когда ведешь серьезные боевые действия с опасным противником, нужно иметь наготове сведения, принадлежащие только тебе. Линдер — отличный молодой человек, начинал агентом еще при знаменитом Кошко, но всякое случается — по неопытности может, поверив начальству, где-то отступить, смутиться, упустить момент. Если этого не произойдет и твои припасенные сведения не потребуются — тем лучше. Но произойдет — тут-то и пригодится туз из рукава.

Прихватив керосиновую лампу, Лабрюйер доковылял до комнаты, где жил Енисеев, и выволок из-под кровати огромный чемодан.

Он знал, что в чемодане должно быть оружие, и шарил целенаправленно. И верно — на самом дне лежали револьвер и коробка патронов.

Лабрюйер огляделся — перепрятать было некуда. И он просто-напросто выбросил это опасное имущество в открытое окошко, в разведенный фрау Бауэр цветничок.

Еще его внимание привлекла стопка бумаг. Это могло оказаться что угодно — но когда Лабрюйер перелистал их, то был сильно озадачен. Разбойник, грабитель и убийца хранил в чемодане какие-то хитрые чертежи, сильно похожие на рисунки плотника Клявы, по которым был изготовлен гибрид галеры с аэропланом.

Поскольку интереса к аэропланам Лабрюйер не испытывал, то и положил бумаги на место, чемодан засунул обратно под кровать, а сам осторожно побрел обратно на веранду. Не успел он усесться в кресло, как появился Николев.

— Они меня прогнали, — жалобно сказал юноша. — Сказали — путаюсь в ногах!

— Значит, упустили, — сделал вывод Лабрюйер. — Плохо, конечно. Но, дай Бог здоровья Стрельскому, у нас теперь есть полсотни карточек этого мерзавца. Есть что раздавать агентам. И карточки фальшивой Генриэтты тоже имеются. Николев, вы не знаете, куда бы могла пропасть Тамарочка?

— Нет…

— Слушайте, Николев, вы рано просыпаетесь? Вы ведь, кажется, спозаранку ходите купаться?

— Не каждый день.

— Сегодня, то есть вчера, — ходили?

— С утра было солнечно, ходил.

— Вы не слышали около восьми часов звука, наподобие выстрела?

— Точно, что-то хлопнуло, и даже громко… Александр Иваныч, это был выстрел?! Правда?!

Лабрюйер даже не удивился — то, что у взрослого человека могло бы вызвать ужас, у юного вызывает буйный восторг.

— Похоже, что правда. Нужно срочно отыскать Тамарочку.

— А как? Она же от меня скрывается… видеть меня не желает… называется — повенчались…

— Послушайте, Николев, это естественное поведение юной девушки, которая боится первых испытаний супружества, — заковыристо выразился Лабрюйер. — Она не сегодня завтра признается Терской, что обвенчана с вами, Терская покричит, пару раз грохнется в обморок, но потом вас с Тамарочкой поселят в одной комнате, и все само собой образуется…

— Да, как же! Она твердит, что мы должны жить, как брат и сестра!

— Но отчего такие страсти?!

Лабрюйер, увлекшись, понемногу выпытал у Алеши историю странного Танюшиного сватовства и почесал в затылке.

— Мой юный друг, вы влипли, — раздался голос Стрельского. Оказалось — он стоял на лестнице и слышал финал этой драмы.

— Что же теперь делать? — прежалостно спросил юноша. — Я ведь люблю ее! И она моя жена!

Стрельский и Лабрюйер хором вздохнули.

Неизвестно, чего они насоветовали бы страдальцу, но тут к веранде подошел Линдер.

— Проклятые дюны! — по-немецки сказал он. — Там и с собакой идти по следу бесполезно. Песок, будь он неладен!

— Я завтра доставлю вам карточки Енисеева и Генриэтты Полидоро, — пообещал Лабрюйер. — И загляните к Майеру. Я и ему эти карточки передал с антропометрическими данными — хотя это уж на глазок. Может, в картотеке уже что-то нашлось. Больше ничего, пожалуй, сделать не смогу.

— Во всяком случае, я в рапорте упомяну вас.

— Нужно ли?

— Нужно.

Молодой сыщик был из той породы людей, что четко знает, где добро, где зло и каков долг приличного человека по отношению к добру и злу.

— Разбудите шофера, — сказал Лабрюйер. — Он, вас дожидаючись, уже, наверно, заснул. Ни о чем не беспокойтесь — ему заплачено, чтобы он вас с агентами развез по домам.

— Благодарю. Где лежат вещи Дитрихса?

Лабрюйер объяснил, и через пару минут Самойлов с Фирстом вытащили на веранду и чемодан, и баул, и запиханные в наволочку костюмы убийцы, висевшие обычно на стене под простыней.

— Если что-то еще найдется — дайте знать, — попросил Линдер. — Завтра же с утра я займусь Селецкой. Сразу ее, может, не выпустят, но я телефонирую на дачу, чтобы вы за ней приехали.

— Прекрасно.

— Что я могу для вас сделать, Гроссмайстер?

— Да, боюсь, ничего. Пусть все остается, как есть.

— Жаль.

— Я не первый день обо всем этом думаю.

— Я понимаю. Ну, если так — спокойной ночи?

— Хорошая шутка. Спокойной ночи — и вам, и Самойлову с Фирстом.

На том и расстались.

Угомонились обе дачи уже ближе к утру. Эстергази взяла к себе ночевать жену Осиса и фрау Хаберманн, благо имелись две свободные кровати — Селецкой и Генриэтты Полидоро. Терская взяла с Кокшарова и с Лабрюйера обещание, что рано утром будет вызван Шульц и приступит к поискам Танюши. Мудрый Кокшаров напоил ее мадерой и уложил в своей комнате. Сам он был уверен, что с этой девушкой ничего плохого случиться не может — за год неплохо узнал ее характер.

Стрельский, Славский и Водолеев тоже вознаградили себя за суету большой рюмкой здешнего черного бальзама. Алеша пить отказался, а Лабрюйер свою порцию бальзама взял, поставил ее на подоконник у изголовья и мучительно думал: пить или не пить?

Он, поняв, что своим пьянством обеспечивал прекрасное алиби Енисееву, обета трезвости не давал, просто каждый день говорил себе: сегодня я продержусь без пива и водки, это в моих силах, тем более — куча дел, а вот когда справлюсь с делами — тогда и устрою себе праздник.