Книга Смерть внезапна и страшна, страница 84 – Энн Перри

– Нет, я этого не боюсь. Дело сложное, и точных свидетельств нет, но я верю ему. Я знаю, что бывает, когда молодая женщина принимает свое восхищение или благодарность за романтическую привязанность. Ты можешь просто не заметить этого. Или заметить, и это тебе немного польстит, хотя тебе это вовсе не нужно. И вдруг она появляется перед тобой: грудь вздымается, глаза тают, на щеках румянец… И ты в ужасе, во рту пересохло, ум лихорадит. Ощущаешь себя сразу и жертвой, и палачом и не можешь понять, каким образом можно избежать ее домогательств, сохранив честь и достоинство.

Сэр Генри улыбался столь откровенно, что, казалось, вот-вот рассмеется.

– Я не вижу в этом ничего смешного! – возразил Оливер.

– Это не просто смешно, это чудесно… Мой дорогой мальчик, искусство твоих портных, превосходная дикция и нескрываемое тщеславие еще причинят тебе настоящие неприятности. Неужели и сэр Герберт таков?

– Я не тщеславен!

– Нет, тщеславен, хотя грех этот невелик в сравнении с прочими. К тому же у тебя есть смягчающие обстоятельства. Но расскажи мне о сэре Герберте.

– Ну, его-то портные искусством не отличаются, – отозвался адвокат с легкой язвительностью. – Он одевается дорого, но вкус его неприхотлив, а внешне он излишне объемист и лишен изящества. Для точности назовем его фигуру внушительной.

– Но это говорит о твоем отношении к нему, а не о самом человеке, – заметил старший Рэтбоун. – Он тщеславен?

– Да. Интеллектуально тщеславен. Я допускаю, что он просто не приглядывался к этой девушке – как не приглядываются к удобному инструменту. Я буду весьма удивлен, если он имел какое-то представление о ее чувствах. Сэр Стэнхоуп привык к восхищению и, насколько я знаю, всегда окружен им.

– А каким ущербом грозило бы ему обвинение в нарушении правил приличия?

– Куда меньшим, чем ей. Никто из респектабельных лиц ей не поверил бы, не имея других свидетельств, помимо ее собственных слов. Его репутация безупречна.

– Так что же тебя смущает? Твой клиент невиновен, и у тебя есть шанс добиться оправдания.

Оливер не ответил. Небо поблекло, свет тускнел, краски густели, а по траве ползли тени.

– Ты сделал что-то плохое? – спросил Генри.

– Да. Я не знал, что мне еще делать… Увы, боюсь, что ты прав.

– И что же именно ты натворил?

– Я в клочки разорвал Роберта Бэрримора, ее отца, – негромко сказал Рэтбоун-младший. – Достойного, честного человека, ошеломленного горем по дочери, которую он обожал. Я сделал все, чтобы доказать ему, что дочь его была мечтательницей, нафантазировавшей себе способности и лгавшей о них другим. Я пытался доказать, что она была не героиней, которой ее все считали, а просто несчастной женщиной, разочаровавшейся в своих мечтах и создавшей для себя воображаемый мир, где она была умнее, отважнее и искусней, чем на самом деле. – Он глубоко вздохнул. – Я заметил по лицу Бэрримора, что заставил усомниться даже его! Боже, мне так неприятно! По-моему, я еще не делал в жизни подобной пакости.

– Неужели? – кротким голосом проговорил его отец.

– Не знаю. Возможно, – яростно бросил Оливер. – Дело не в этом! Грязными пальцами, без всякого уважения, я прикоснулся к мечтам этого человека! Я выволок на публичное обозрение самую драгоценную вещь, сокрытую в глубине его души, и замарал ее своими уродливыми сомнениями. Я просто ощущал, как ненавидела меня публика и присяжные, но сам осуждал себя еще сильнее! – Он резко расхохотался. – Лишь Монк испытывал ко мне равную ненависть. Выходя из зала, я опасался получить от него пощечину. Он побелел от ярости. Одни только его глаза могли испугать кого угодно! – С дрожащим смешком адвокат вспомнил этот позорный момент на ступеньках Олд-Бейли, разочарование и недовольство собой. – Я думаю, если бы он рассчитывал, что сможет уладить последствия, то убил бы меня на месте за то, что я сделал с Бэрримором и репутацией Пруденс. – Он умолк, мечтая услышать слова утешения или поддержки.

Генри наблюдал за ним ясными печальными глазами. На лице его была видна любовь к сыну и желание защитить его, но не было всепрощения.

– А этот вопрос действительно следовало поднять? – спросил он.

– Конечно же! Она была весьма интеллигентной женщиной, и ни одна дура не могла бы предположить, что ради нее сэр Герберт оставит свою жену и семерых детей и погубит свою карьеру в общественном финансовом смысле! Это невозможно!

– А что заставляет тебя думать, что она верила в это?

– Письма, черт побери! Они… И почерк принадлежит ей. В этом нет сомнения, его удостоверила ее сестра.

– Тогда, выходит, ты имеешь дело с женщиной, которую мучили две противоположности. Она была одновременно рациональной, отважной и умелой и вместе с тем лишенной здравого смысла и даже чувства самосохранения? – предположил старший Рэтбоун.

– Выходит, что так.

– Так в чем же ты обвиняешь себя? Что заставляет тебя испытывать подобное недовольство собой?

– Я разбил мечту: лишил Бэрримора самого ценного достояния, разочаровал множество людей, и в первую очередь Монка.

– Ты заставил их усомниться в ней, – поправил его сэр Генри. – Но не лишил их мечты… пока еще.

– Нет, ты не прав. Я заставил ее обаяние померкнуть. Они никогда не будут относиться к ней по-прежнему.

– Ну, а что о ней думаешь ты сам?

Оливер надолго задумался. Скворцы наконец примолкли. В сгущающейся тьме еще сильнее сделалось благоухание жимолости.

– Я полагаю, что в этом деле кроется нечто весьма важное, но что – мы пока не знаем, – ответил адвокат наконец. – И я не только не знаю, что именно, но даже не представляю, что и где надо искать.

– Тогда верь своей совести, – донесся из полутьмы уютный и привычный голос его отца. – Если ты не знаешь обстоятельств, ничего иного не остается.

Весь следующий день Ловат-Смит представлял суду персонал госпиталя, подтверждавший профессиональное мастерство Пруденс без малейшей нотки сомнения. Пару раз глаза его, блеснув, обращались к Рэтбоуну. Он знал цену всем этим эмоциям. Не следовало и надеяться, что столь опытный юрист допустит ошибку. Он по очереди извлекал из сиделок свидетельства восхищения, которое Пруденс испытывала к сэру Герберту, сведения о том, что этот врач и его первая помощница несчетное число раз оставались вдвоем, о явной близости в их взаимоотношениях и о несомненной преданности покойной главному хирургу.

Оливер сделал все возможное, чтобы смягчить эффект этих показаний. Он доказывал, что свидетельства о чувствах сестры Бэрримор к Стэнхоупу отнюдь не доказывают его отношения к ней и что хирург не обращал на нее личного внимания, ограничиваясь профессиональными вопросами, и уж тем более не поощрял ее. И с возрастающей неприятной уверенностью он ощущал, как теряет симпатии зала. Герберта было нелегко защищать: сам по себе этот человек не вызывал приятных чувств. Хирург казался чересчур спокойным, и в нем слишком сильно проступала привычка распоряжаться своей и чужой судьбами. Он привык иметь дело с людьми, отчаянно нуждавшимися в его услугах, чтобы облегчить телесную боль и просто продолжить свое физическое существование.