Книга Бросок на Прагу, страница 16 – Валерий Поволяев

Наконец Мустафа вывинтился из толчеи людей, встал перед командиром.

— Там что-нибудь от моего пайка осталось? — спросил Горшков.

Мустафа отрицательно качнул головой:

— По-моему, нет. Ребята все срубали.

— Заначка какая-нибудь у нас имеется?

— Найдем, товарищ капитан. — Мустафа скромно кашлянул в кулак.

Свой офицерский паек Горшков никогда не съедал в одиночку — всегда делил его с бойцами: ведь в разведку-то он ходит с ними, им бывает также тяжело, как и ему, значит, и плавленые сырки со сгущенкой и печеньем, которые он получает в продпайке, надо бросать на общую скатерть, он отдавал продукты Мустафе либо Коняхину и говорил просто:

— Это на всех.

Коняхин с добродушной миной, прочно припечатанной к его лицу, сгребал продуктовые дары в кучу и обычно произносил:

— Благодарствую от имени всех ребят, товарищ капитан.

— Благодарствуй, благодарствуй, — машинально откликался на это капитан и, погруженный в свои мысли и заботы (в последнее время от разведки начали требовать слишком много бумаг, раньше такого не было), махал рукой: иди, мол…

О том, как расходуется его паек, кто лакомится печеньем фабрики «Рот Фронт», а кто нет, он узнавал от Мустафы — ординарец внимательно следил за тем, чтобы никто не был обижен, и бывал, ежели что, строг. Хотя капитану никогда не жаловался, если было надо кого-то наказать, обходился своими силами.

Мустафа словно бы законсервировался, он не изменился совершенно, все такой же, как и три года назад, когда Горшков забрал его из свежего пополнения и усадил на грузовик, — был по-прежнему широкоплеч и низок ростом, не вырос ни на сантиметр, светлые рысьи глаза его по-прежнему были пронзительны, все видели, он, как и прежде, был ловок и подвижен, рассказывать любил не о фронтовых своих проделках, а о погранцовской службе на Дальнем Востоке, о том, как гонялся по уссурийским дебрям за нарушителями, достать мог, как и раньше, что угодно…

И где он достает, скажем, мясо, когда у начпрода полка нет ни одного мясного кусочка, а мед в местности, где нет не то, чтобы пчел а даже мух, не знает никто. Но Мустафа делал это.

Он мог добывать огонь из ладоней, потерев их одна о другую, поймать рыбу на голый палец, из двух веток и пучка травы, сорванной под ногами, сварить вкусный суп… Мустафа — это был Мустафа.

— Вперед, Мустафа, — сказал ему капитан, — волоки сюда закуску. Русскую… Чтоб американцам тошно сделалось.

Мустафа притиснул руку к пилотке и исчез.

Разведчики ходили сейчас в пилотках — очень удобный головной убор пилотка, американцы вон тоже ходят в пилотках, даже их главный — полковник. И генералы у них, говорят, тоже не брезгуют пилотками.

— Еще водки, — послышался голос генерала Егорова. В следующее мгновение генерал лихо, как актер на сцене, щелкнул пальцами. Призывный жест.

Коняхин начал быстро и ловко обкалывать сургуч на горлышках водочных бутылок, наполнил первый подставленный ему стакан, потом второй, следом третий: граненые стаканы понравились американцам, в их стране такой посуды не было.

Бутылка опустела стремительно, Коняхин пустил в ход следующую, потом взял еще одну, стукнул рукояткой кинжала по запечатанной пробке. Мелкие сургучные сколы полетели в разные стороны.

Два ящика водки были опорожнены в десять минут, скорость поглощения была необыкновенно высокой, Егоров был вынужден крикнуть, не прекращая общения с американцами:

— Бойцы, где подмога?

Подмога не замедлила появиться — разведчики Горшкова притащили еще два ящика водки, Коняхин снова принялся стучать кинжалом по горлышкам, следом за водочной подмогой прибыл Мустафа с внушительным свертком, сказал капитану:

— Вот!

Круглое лицо его светилось довольно.

— Что это? — тихо спросил Горшков.

— Первоклассное украинское сало. С худобинкой. И с чесночком, товарищ капитан.

— Ты же мусульманин, Мустафа.

— Ну и что? Сало мне, конечно, не положено есть, но это вовсе не означает, что я буду брезговать им всю оставшуюся жизнь. — Жесткие обветреннее губы Мустафы раздвинулись в улыбке.

— В таком разе, Мустафа, пластай сало — удивим союзников.

— Думаю, что не удивим, товарищ капитан.

— Почему так считаешь?

— Они там, в Америке своей, едывали все — и чертей жареных, и суп из одуванчиков, и тюрю с коньяком. Нет, товарищ капитан, таких людей удивить трудно.

Американцы тем временем потчевали русских своим напитком — золотистым виски, ловко стряхивая с бутылок железные пробки, наливали в стаканы, следом кидали пару квадратных кусочков льда — чтобы пилось приятнее.

Русские удивлялись:

— Надо же!

Угощали американцы и своей закуской — бутербродами с беконом, принесли несколько подносов.

Ефрейтор Дик взял один бутерброд, подцепил пальцами ломтик бекона и, посмотрев на свет, произнес удивленно:

— Надо же, облака видны!

Коняхин, потянувшись за очередной бутылкой, хлопнул Дика ладонью по животу:

— Ешь, пока живот свеж.

— М-да, — согласился с ним Дик, — раз дают, то бери, если бьют — беги.

— Наше сало с худобинкой лучше американского. — Мустафа успел напластать ножом уже целую гору закуски, разложил ее на пустом снарядном ящике, принесенном с берега, крупно нарезал хлеб, доставленный из штаба полка и широко раскинул руки: — Союзнички, налетай!

Облака, висевшие с утра над Эльбой, поредели, попрозрачнели и разошлись в разные стороны, сквозь туманную кисею проклюнулось солнце, ненадолго проклюнулось — через несколько минут накрылось дымным сизым взболтком, на мост наползла недобрая тень, вместе с нею — что-то холодное, способное принести боль, но люди, толпящиеся на мосту, внимания на это не обратили совсем, они радовались: война кончается… Кончилась война.

Акт о капитуляции еще не подписан, но это уже не играет никакой роли, — не суть важно это, — дело сделано, победа находится в кармане.

К Мустафе пристал нарядный американец, у которого на голове вместо пилотки косо сидела цветастая полосатая шапочка с помпоном на макушке, шапочка была сшита из трикотажа и растягивалась, словно резиновая. «Клоун», — невольно подумал Мустафа, на всякий случай улыбнулся пошире — нельзя, чтобы его обвинили в нерадушии к союзникам. Клоун протянул ему руку и назвался:

— Джон!

Мустафа понял, что тот назвал свое имя, протянул руку ответно:

— Мустафа!

Американец снял с пояса широкий нож, украшенный птичьей головой, протянул его Мустафе.

— Ченч! — ткнул пальцем в старую финку с наборной ручкой, которую Мустафа наполовину засунул за голенище сапога. — О'кей? Ченч!