Книга Аскольдова тризна, страница 45 – Владимир Афиногенов

Князь скосил глаза и увидел, как заметался по церкви Кевкамен, а затем, полузадохшийся от дыма, обессиленно опустился в углу на корточки. Аскольд посмотрел на окна, но пролезть в них даже дитя не смогло бы. А если и пролезешь, верховный жрец со своими татями прикончит тут же. Князь опять бросился к двери, затряс её, но в ответ услышал лишь громкий злорадный смех.

«Может, люди увидят... Дружинники...» Встряхнул грека. Кевкамен еле слышно промолвил:

— Погибаем... За веру Христа... В Светлую ночь Его рождения... Умрём, чтоб ожить... Отныне ты не токмо язычник — мученик христианский... Святой Николай...

Бычьи пузыри на окнах сгорели, зловонный дым повалил в отверстия ещё гуще, а языки огня, проникнув в храм, загнувшись кверху, жадно начали лизать стены уже изнутри...

Дышать стало совсем невмоготу, князь тоже опустился возле грека: внизу ещё можно было пока находиться. Но ненадолго...

И Аскольд скоро почувствовал сильное головокружение, тошноту и, потеряв сознание, упал на доски пола.

Снаружи огненный столб взметнулся ещё выше, поглотив в своём вихрящемся пламени и купол церкви, и крест; вспугнул стаю ворон, разместившихся ночевать на ветках близрастущих деревьев, — птицы с криками закружились над багровым смерчем. Из домов повыскакивали ремесленники и смерды, а из теремного двора — княжие мужи и дружинники. Но сделать что-либо, спасти своего князя уже было нельзя; прибежали лишь к пепелищу, когда стало возможным подобрать только череп и кости... Кто-то вдруг крикнул:

— Сердце!.. Люди, вон оно, сердце Аскольда!.. Не сгорело, — и поднял обугленный комок над головой.

— Сердце Николая... — поправил язычника какой-то христианин.

Но никто не обратил внимания на эту поправку, загалдели все разом, один мужчина заплакал — громко, навзрыд, а появившиеся женщины истошно заголосили. Подошедший Вышата взял у дружинника сердце Аскольда, проговорил:

— Значит, князю в еду подмешивали отраву... Но коль отравить не смогли — сожгли, собаки!

Взглянул в сторону верховного жреца Радовила, который как ни в чём не бывало уже стоял здесь рядом со всеми. Увидел его жуткую ухмылку и наполненные злобой глаза. «Это он, злыдень!.. Он причастен к поджогу! — пронеслось в голове у воеводы. — Но как докажешь теперь?!»

— Вышата, — уже с елейной улыбкой подошёл к боилу Радовил, — ты верно сказал, что какие-то псы хотели отравить нашего любимого князя ещё при жизни. Вот поэтому сердце его и не сгорело... Потом мы подумаем о том, кто мог сыпать ему в еду зелье... А пока распорядись послать гонца к Диру. Ох, ох, — завздыхал жрец. — Великое горе! Великое горе!

В этом Радовил оказался прав: душевные страдания, глубокая печаль и скорбь охватили киевлян. Но весь ужас состоял ещё и в том, что любой мог ткнуть в грудь соседа и сказать:

— Это ты поджёг храм, где молился наш князь...

Такое подозрение относительно каждого киевлянина и остудило всех: остановило проявление бурных чувств и не подняло с дубьём в руках на восстание...

Радовилом сожжение церкви и запертых в ней грека и Аскольда было задумано как раз в отсутствие старшего над дружинниками Ладомира, которого Аскольд отпустил на похороны престарелой матери. Ставр же с племянником сопровождали епископа Михаила, наконец-то отъехавшего в Византию.

Этим отъездом воспользовались жрецы, чтобы положить начало разногласиям среди самих христиан. К тому времени христиане в Киеве разделились на два лагеря. Одни стояли за грека Кевкамена, и в основном те, кого называли первохристианами и которые мученически пострадали за свои убеждения и гонениями своими гордились. А были другие — крещённые епископом Михаилом, увидевшие чудо несгорания Священного Писания, брошенного в огонь и оставшегося целым. Они также ещё поверили в причастность к этому чуду самого Михаила, несмотря на его пристрастие к питию хмельных напитков.

А в том, что его услали обратно в Византию, усмотрели происки Кевкамена и его сподручников, в том числе и князя, нареченного теперь Николаем.

Подобные настроения всё больше подогревались жрецами, ими же вдохновлялись и распространялись. И поэтому кое-где между христианами в выяснении, кто прав, а кто виноват, стали происходить потасовки. Да и часть дружины Дира во главе со старшим мужем, звероподобным Храбром, которого Дир назначил вместо погибшего Еруслана, была переправлена из лесного терема в Киев; Храбр решительными действиями подчинил себе оставшуюся без старшого дружину Аскольда, вернее, тех, которые были язычниками, ибо в дружине находилось немало последователей Аскольда в принятии христианской веры.

Таким образом, сожжение в церкви старшего архонта обошлось без особой смуты и крови, что вселило в его противников уверенность в правоте поклонения прежним богам.

Не дожидаясь приезда Дира, Радовил устроил на капище большое требище, на котором сказал:

— Мы должны жить по законам предков. Должны приносить жертвы своим богам. Умершим сородичам делать великие крады [89] ... В почитании своих, а не чужих богов, своих, а не чужих законов наша сила!

Словами о силе своих богов и законов Радовил раздул большое пламя ненависти в сердцах язычников: они бросились избивать и убивать христиан. Горы трупов остались лежать на Старокиевской горе на Щекавице, где проживало много христианских семей; меньше их было на Подоле и на берегах Почайны — здесь жили те, кто поклонялся Велесу. Среди них находились и лодейщики, да и Вышата, несмотря на свою любовь к Аскольду, всё же принял сторону Храбра. Прежняя вера оказалась для воеводы дороже, хотя он и сочувствовал христианам. Сочувствие сказалось в том, что боил позволил им уйти с вымолов куда глаза глядят и запретил жечь их дома.

А на киевских горах не только убивали последователей веры Христа, но и палили их усадьбы. Огонь и дым доставали до стыло-морозного, нахмуренного, низкого неба.

Кричали бедные ребятишки и женщины, а мужчины-христиане умирали молча, внутренне радуясь своим мукам, приобщившим их к сонму святых.

За звероподобность Дир называл Храбра Оборот­нем, памятуя о настоящем, Еруслане, умевшем пре­вращаться в волка, чьё место сейчас Храбр занимал. Конечно, прозвище было дано князем в шутку, но старшой дружины гордился им. Тем более что был наслышан о подвигах бывшего предводителя крым­ских разбойников во время похода на Византию шесть лет назад и нашествия хазар на Киев.

Теперь сие в прошлом.

Как в прошлом и гибель Аскольда, чьи сердце и ко­сти захоронили на Угорской горе [90] . Но справили не христианскую, как полагалось бы, а языческую триз­ну, на которой к оставшимся в живых воеводам (сто­ронников Аскольда, кроме Вышаты, умертвили вмес­те с семьями) обратился Дир. Он повторил, что когда-то сказал в Саркеле при погребении его возлюбленной Деларам, но вначале напомнил, что она обвинялась в колдовстве. Дир произнёс: