Онлайн книга «Синие ночи»
|
«Каким долгим и странным оказался путь к нашей встрече» [59] , — говорилось в письме из Флориды. Кинтана не удержалась от слез, дойдя до этих строк. — Надо ж такое, — сказала она со всхлипом, — он еще и фанат Grateful Dead. Потом три года никаких писем. И вдруг телефонный звонок. Сестра посчитала необходимым сказать Кинтане о смерти их брата. Причина была неясна. Что-то с сердцем. Кинтана ни разу его не видела. Конечно, могу ошибаться, но, по-моему, он родился в тот год, когда ей исполнилось пять. С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться. Насколько я знаю, это был последний разговор двух сестер. Когда Кинтана умерла, сестра прислала цветы. 24 Сегодня зачем-то решила перелистать дневник, который на протяжении всего учебного года она вела по заданию преподавательницы английской литературы в выпускном классе Уэстлейкской женской гимназии. «Читая Джона Китса [60] , сделала потрясающее открытие», — так начинается очередная тетрадь (страница датирована 7 марта 1984 года, запись под номером 117 с момента начала дневника в сентябре 1983-го). «В поэме Эндимион есть строка, в которой отражается мой теперешний страх жизни: превратится в прах [61] ». Запись от 7 марта 1984 года на этом не заканчивается: дальше Кинтана полемизирует с Жаном Полем Сартром и Мартином Хайдеггером об их понимании пропасти, но я быстро теряю нить ее рассуждений: машинально, безотчетно, ужасаясь самой себе, мысленно вношу исправления, словно она все еще учится в Уэстлейкской гимназии и попросила проверить свою работу. Например: Взять название поэмы в кавычки. «Строка, в которой отражается мой теперешний страх жизни» — нехорошо. «Отражается» не годится. Заменить на «нашел свое отражение». Или «передан». «Передан» еще лучше. С другой стороны, может быть, оставить «отражается»? В том смысле, который она в него вкладывает. Попробуй. Пробую: В полемике с Сартром «отражается» ее теперешний страх жизни. Еще пробую: В полемике с Хайдеггером «отражается» ее теперешний страх жизни. «Отражается» ее понимание пропасти, отличное от Сартра и отличное от Хайдеггера. Приведя свои доводы, она поясняет: «Просто я это так понимаю, но я могу ошибаться». Проходит изрядное количество времени, прежде чем я осознаю: цепляясь к словам, я отвлекаю себя от необходимости подумать над смыслом, понять, почему в мартовский день 1984 года она делает эту запись. Сработала защитная реакция? Я автоматически «выключилась», когда она заговорила про свой страх жизни, как раньше автоматически «выключалась», когда она заговаривала про «сломатого человека»? Привет, Кинтана. Сейчас я запру тебя в гараже. С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться. Неужели всю ее жизнь между нами была пусть тонкая, но стена? Неужели я предпочитала не слышать главного — того, что она на самом деле мне говорила? Меня это пугало? Снова перечитываю отрывок в поисках главного. Мой теперешний страх жизни. Вот главное. Превратится в прах. Вот главное. У мира нет ничего, кроме утра и ночи, нет ни дня, ни обеда. Забери меня в землю. Забери меня в землю спать вечным сном. Вот чего я не слышала. И, когда говорю вам, что боюсь встать со складного стула в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице, разве я это на самом деле хочу сказать? Разве меня это пугает? 25 Хватит вокруг да около, пора прямо. В мой последний день рождения, 5 декабря 2009 года, мне стало семьдесят пять. Обратите внимание на странное строение фразы: мне стало семьдесят пять — слышите отголосок? Мне стало семьдесят пять? Мне стало пять? С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться? И еще отметьте: в записях, где уже на первых страницах речь зашла о старении, в записях, не случайно названных «Синие ночи», названных так потому, что, приступая к ним, я не могла думать ни о чем, кроме неизбежно грядущей тьмы, сколько понадобилось времени, чтобы произнести эту вопиющую цифру, сколько понадобилось времени, чтобы назвать вещи своими именами! Процесс старения неизбежен, о его признаках известно всем, но мы почему-то предпочитаем замалчивать эту сторону жизни, оставляем ее неизученной. Я не раз видела, как наполнялись слезами глаза немолодых женщин, женщин, не обделенных любовью, талантливых и успешных, женщин, плакавших лишь потому, что какой-нибудь златокудрый ангелочек в комнате (чаще всего обожаемая племянница или племянник) называл их «сморщенными» или спрашивал, сколько им лет. Детская чистота и непосредственность, с которыми задается этот вопрос, всегда обезоруживают: нам вдруг становится стыдно. Стыдно за свой ответ — он ведь никогда непосредственным не бывает. А бывает неясным и уклончивым, даже виноватым. Я же, когда сейчас на него отвечаю, еще и не уверена в точности, перепроверяю свой возраст, вычитаю из пятого декабря 2009-го пятое декабря 1934-го, всякий раз спотыкаясь на стыке тысячелетий, словно хочу доказать себе (а больше никому и не интересно), что где-то обязательно закралась ошибка: ведь только вчера мне было пятьдесят с небольшим, сорок с небольшим; только вчера мне был тридцать один. Кинтана родилась, когда мне был тридцать один. Только вчера родилась Кинтана. Только вчера я везла Кинтану домой из родильного отделения больницы Св. Иоанна в Санта-Монике. Завернутую в отороченное шелком кашемировое одеяльце. Баю-баю-баиньки, зайка на завалинке. Ну-ка, серый зайка, в норку полезай-ка… А что, если бы вас не оказалось дома, когда позвонил доктор Уотсон? Что бы тогда со мной стало? Только вчера я держала ее на руках на шоссе 405. Только вчера нашептывала, что с нами она в безопасности. |