Онлайн книга «Детство Темы»
|
Еремей снисходительно улыбается и говорит: – Там же ж у меня рыдня, – сваты, дружки… – Ты кого больше всех любишь? – Я всех люблю. И от сладкой мысли свидания у Еремея рисуются приятные сердцу картины: повязанные головы хохлуш, хустки [16] , тяжелые чёботы [17] , расписная хата, на столе вареники, галушки, горилка, а за столом разгоревшиеся, добродушные, веселые и «ледащие лыца» [18] Грицко, Остапов, Дунь и Марусенек. – Как ты думаешь, Еремей, мне что подарят на елку? Еремей оставляет мечты и внимательно смотрит своим одним глазом в огонь: – Мабуть, ружье? – Настоящее? – Настоящее, должно буть, – нерешительно говорит Еремей. – Вот, Тёмочка, – говорит подошедшая и присевшая Таня, – вырастайте скорей да в офицеры поступайте… сабля сбоку, усики такие… – Я не буду офицером, – равнодушно говорит Тёма, задумчиво смотря в огонь. – Отчего не будете? Офицерам хорошо. И Еремей соглашается, что офицерам хорошо. – Енералом будете, як папа ваш. – Мама не хочет, чтобы я был офицером. – А вы попросите. – Не хочу. Я ученым буду… как Томылин. – Не люблю я их; я одного учителя видала, – такой некрасивый, худой… Военный лучше… усики. – У меня тоже будут усы, – говорит Тёма и старается посмотреть на свою верхнюю губу. Таня смотрит и целует его. Тёма недовольно отстраняется. – Зачем ты целуешь? – Скорее расти будут усы… – Отчего скорее? Таня молча смотрит лукаво на Еремея и улыбается. Тёма переводит глаза на Еремея, который тоже загадочно улыбается и весело глядит в печку. – Еремей, отчего? – Да так, она шуткует, – говорит Еремей и медленно встает, так как топка печки кончилась. Тёма тоже встает и идет. В столовой Зина, придвинув свечку, осторожно держит над нею сахар, который тает и желтыми, прозрачными каплями падает на ложку, которую Зина держит другой рукой. Наташа, Сережа и Аня внимательно следят за каждою каплей. – И я, – говорит Тёма, бросаясь к сахарнице. – Тёма, это для Наташи, у нее кашель, – протестует Зина. – У меня тоже кашель, – отвечает Тёма и с сахаром и ложкой лезет на стол. Он усаживается с другой стороны свечи и делает то же, что Зина. – Тёма, если ты только меня толкнешь, я отниму свечку… Это моя свечка. – Не толкну, – говорит Тёма, весь поглощенный работой, с высунутым от усердия языком. У Тёмы на ложку падают какие-то совсем черные, пережженные, с копотью, капли. – Фу, какая гадость, – говорит Зина. Маленькая компания весело хохочет. – Ничего, – отвечает Тёма, – больше будет… И он с наслаждением набивает себе рот леденцами в саже. – Дети, спать пора, – говорит мать. Тёма, Зина и вся компания идут к отцу в кабинет, целуют у него руку и говорят: – Папа, покойной ночи. Отец отрывается от работы и быстро, озабоченно одного за другим рассеянно крестит. Тёма у себя в комнате молится перед образом Богу. Медленно, где-то за окном, с каким-то однообразным отзвуком, капля за каплей падает с крыши вода на каменный пол террасы. «День, день, день», – раздается в ушах Тёмы. Он прислушивается к этому звону, смотрит куда-то вперед и, забыв давно о молитве, весь потонул в ощущениях прожитого дня: Еремей, Кейзеровна, дочка Бориса Борисовича, Томылин с матерью. «Вот хорошо, если б Томылин был мой отец», – думает вдруг почему-то Тёма. Эта откуда-то взявшаяся мысль тут же неприятно передергивает Тёму. Томылин в эту минуту как-то сразу делается ему чужим, и взамен его выдвигается образ сурового, озабоченного отца. «Я очень люблю папу, – проносится у него приятное сознание сыновней любви. – И маму люблю, и Еремея, и Бориса Борисовича, всех, всех». – Артемий Николаевич, – заглядывает Таня, – ложитесь уже, а то завтра долго будете спать… Тёма неприятно оторван. Да, завтра опять вставать в гимназию; и завтра, и послезавтра, и целый ряд скучных, тоскливых дней… Тёма тяжело вздыхает. Иванов
Через несколько дней Борис Борисович умер. Мать его и тетка поступили в приют, жена и старшая дочь, заботами Аглаиды Васильевны, попали в институт, жена – экономкой, дочь – классной дамой. Младшую дочь Аглаида Васильевна взяла к себе, а бывшую у нее фрейлейн устроила надзирательницею детского приюта. На место Бориса Борисовича пришел толстый, краснощекий молодой немец, Роберт Иванович Клау. Ученики сразу почувствовали, что Роберт Иванович – не Борис Борисович. Дни пошли за днями, бесцветные своим однообразием, но сильные и бесповоротные своими общими результатами. Тёма как-то незаметно сошелся с своим новым соседом, Ивановым. Косые глаза Иванова, в первое время неприятно поражавшие Тёму, при более близком знакомстве начали производить на него какое-то манящее к себе, особенно сильное впечатление. Тёма не мог дать отчета, чтó в них было привлекательного: глубже ли взгляд казался, светлее ли как-то был он, но Тёма так поддался очарованию, что стал и сам косить, сначала шутя, а потом уже не замечая, как глаза его сами собою вдруг скашивались. Матери стоило большого труда отучить его от этой привычки. – Что ты уродуешь свои глаза? – спрашивала она. Но Тёма, чувствуя себя похожим в этот момент на Иванова, испытывал бесконечное наслаждение. Иванов незаметно втянул Тёму в сферу своего влияния. Вечно тихий, неподвижный, никого не трогавший, как-то равнодушно получавший единицы и пятерки, Иванов почти не сходил с своего места. – Ты любишь страшное? – тихо спросил однажды, закрывая рукою рот, Иванов во время какого-то скучного урока. – Какое страшное? – повернулся к нему Тёма. – Да тише, – нервно проговорил Иванов, – сиди так, чтобы незаметно было, что ты разговариваешь. Ну, про страшное: ведьм, чертей… – Люблю. – В каком роде любишь? Тёма подумал и ответил: |