Онлайн книга «Детство Темы»
|
– Противный, гадкий, я тебя не люблю! – кричит он с бессильной злобой. – Полюбишь! Тёма яростно впивается зубами в руку отца. – Ах ты змееныш!? И ловким поворотом Тёма на диване, голова его в подушке. Одна рука придерживает, а другая продолжает хлестать извивающегося, рычащего Тёму. Удары глухо сыплются один за другим, отмечая рубец за рубцом на маленьком посинелом теле. С помертвелым лицом ждет мать исхода, сидя одна в гостиной. Каждый вопль рвет ее за самое сердце, каждый удар терзает до самого дна ее душу. Ах! Зачем она опять дала себя убедить, зачем связала себя словом не вмешиваться и ждать? Но разве он смел так связать ее словом? И, наконец, он сам увлекающийся, он может не заметить, забьет мальчика! Боже мой! Что это за хрип?! Ужас наполняет душу матери. – Довольно, довольно! – кричит она, врываясь в кабинет. – Довольно!!.. – Полюбуйся, каков твой звереныш! – сует ей отец прокушенный палец. Но она не видит этого пальца. Она с ужасом смотрит на диван, откуда слезает в это время растрепанный, жалкий, огаженный звереныш и дико, с инстинктом зверя, о котором на минуту забыли, пробирается к выходу. Мучительная боль пронизывает мать. Горьким чувством звучат ее слова, когда она говорит мужу: – И это воспитание?! Это знание натуры мальчика?! Превратить в жалкого идиота ребенка, вырвать его человеческое достоинство – это воспитание?! Желчь охватывает ее. Вся кровь приливает к ее сердцу. Острой, тонкой сталью впивается ее голос в мужа: – О жалкий воспитатель! Щенков вам дрессировать, а не людей воспитывать! – Вон! – ревет отец. – Да, я уйду, – говорит мать, останавливаясь в дверях, – но объявляю вам, что через мой труп вы перешагнете, прежде чем я позволю вам еще раз высечь мальчика. Отец не может прийти в себя от неожиданности и негодования. Не скоро успокаивается он и долго еще мрачно ходит по комнате, пока наконец не останавливается возле окна, рассеянно всматривается в заволакиваемую ранними сумерками серую даль и возмущенно шепчет: – Ну, извольте вы тут с бабами воспитывать мальчика! Прощение
В то же время мать проходит в детскую, окидывает ее быстрым взглядом, убеждается, что Тёмы здесь нет, идет дальше, пытливо всматривается на ходу в отворенную дверь маленькой комнаты, замечает в ней маленькую фигурку Тёмы, лежащего на диване, с уткнувшимся лицом, проходит в столовую, отворяет дверь в спальную и сейчас же плотно затворяет ее за собой. Оставшись одна, она тоже подходит к окну, смотрит и не видит темнеющую улицу. Мысли роем носятся в ее голове. Пусть Тёма так и лежит, пусть придет в себя, надо его теперь совершенно предоставить себе… Белье бы переменить… Ах, Боже мой, Боже мой, какая страшная ошибка, как могла она допустить это! Какая гнусная гадость! Точно ребенок – сознательный негодяй! Как не понять, что если он делает глупости, шалости, то делает только потому, что не видит дурной стороны этой шалости. Указать ему эту дурную сторону, не с своей, конечно, точки зрения взрослого человека, а с его, детской, не себя убедить, а его убедить, задеть самолюбие, опять-таки его детское самолюбие, его слабую сторону, суметь добиться этого – вот задача правильного воспитания. Сколько времени надо, пока все это опять войдет в колею, пока ей удастся опять подобрать все эти тонкие неуловимые нити, которые связывают ее с мальчиком, нити, которыми она втягивает, так сказать, этот живой огонь в рамки повседневной жизни, втягивает, щадя и рамки, щадя и силу огня – огня, который со временем ярко согреет жизнь соприкоснувшихся с ним людей, за который тепло поблагодарят ее когда-нибудь люди. Он, муж, конечно, смотрит с точки зрения своей солдатской дисциплины, его самого так воспитывали, ну и сам он готов сплеча обрубить все сучки и задоринки молодого деревца, обрубить, даже не сознавая, что рубит с ними будущие ветки… Няня маленькой Ани просовывает свою по-русски повязанную голову. – Аню перекрестить… – Давай! – и мать крестит девочку. – Артемий Николаевич в комнате? – спрашивает она няню. – Сидят у окошка. – Свечка есть? – Потушили. Так в темноте сидят. – Заходила к нему? – Заходила… Куды!.. Эх!.. – но няня удерживается, зная, что барыня не любит нытья. – А больше никто не заходил? – Таня еще… кушать носила. – Ел? – И-и! Боже упаси, и смотреть не стал… Целый день не емши. За завтраком маковой росинки не взял в рот. Няня вздыхает и, понижая голос, говорит: – Белье бы ему переменить да обмыть… Это ему, поди, теперь пуще всего зазорно… – Ты говорила ему о белье? – Нет… Куда!.. Как только наклонилась было, а он этак плечиками как саданет меня… Вот Таню разве послушает… – Ничего не надо говорить… Никто ничего не замечайте… Прикажи, чтобы приготовили обе ванны поскорее для всех, кроме Ани… Позови бонну… Смотри, никакого внимания… – Будьте спокойны, – говорит сочувствующим голосом няня. Входит фрейлейн. Она очень жалеет, что все так случилось, но с мальчиком ничего нельзя было сделать… – Сегодня дети берут ванну, – сухо перебивает мать. – Двадцать два градуса. – Зер гут [8] , мадам, – говорит фрейлейн и делает книксен. Она чувствует, что мадам недовольна, но ее совесть чиста. Она не виновата; фрейлейн Зина свидетельница, что с мальчиком нельзя было справиться. Мадам молчит; бонна знает, что это значит. Это значит, что ее оправдания не приняты. Хотя она очень дорожит местом, но ее совесть спокойна. И, в сознании своей невинности, она скромно, но с чувством оскорбленного достоинства берется за ручку. – Позовите Таню. – Зер гут, мадам, – отвечает бонна и уже за дверями делает книксен. В последней нотке мадам бонна услыхала что-то такое, что возвращает ей надежду удержать за собой место, и она воскресшим голосом говорит: – Таню, бариня идить! Таня оправляется и входит в спальню. Таня всегда купает Тёму. Летом, в те дни, когда детей не мылили, ему разрешалось самому купаться, без помощи Тани, и это доставляло Тёме всегда громадное удовольствие: он купался, как папа, один. – Если Артемий Николаевич пожелает купаться один, пусть купается. Перед тем как вести его в ванную, положи на стол кусок хлеба – не отрезанный, а так, отломанный, как будто нечаянно его забыли. Понимаешь? |