Онлайн книга «Россия, кровью умытая»
|
– Туда им и дорога… Больно умны стали, сукины дети, мало ихнего брата повешали, постреляли… – А все-таки жалко, братцы… – С такими-то речами и сам ты, хлюст, угодишь под цинковую крышу. Среди оборванцев появляется молодой рабочий, размахивает огромным молотком. – Товарищи, долг совести и честь гражданская призывают нас разбить эти мрачные своды и освободить борцов за святые идеи… Великая наша страна изнемогает… На сцене полумрак. Скользя, плывут тени в саванах: у одних на шеях болтаются обрывки веревок, другие несут в руках свои головы. Тени стонут: – Мы тоже погибли за идеи… – Меня повесили царские палачи… – Меня обезглавили… – Отомстите за нас… – О-о… О-оо!.. Рабочий призывает пойти по стопам мучеников, среди оборванцев трусливый ропот… Свобода вздымает меч: – Жалкие обыватели и мещане… Трусливые гады, вы недостойны меня… Лишь одно мере свободно, ха-ха-ха… Тряхнув плащом, Свобода куда-то проваливается, подымая тучи пыли, от которой чихают и борцы за идею, и оборванцы. Прочихавшись, рабочий доказывает необходимость восстания. Восстание. Барабаны, знамена, треск рухнувших тюремных стен. На авансцену выходят плачущие от радости мученики, среди них и Свобода в арестантском халате и цепях; рабочий моментально влюбляется в нее. Множество голосов скрещиваются в «Марсельезе». Зрительный зал подхватывает. Неистовствует оркестр. Затем хлынул ни с чем не сравнимый одобрительный свист, восторженный топот ног, и в густой гул, как нож в сало, вонзился визгливый голосок Шпулькина: – Спокойствие, граждане, антракт пять минут! К Павлу подсел Капустин, с треском высморкался и тесным говорком задышал на ухо: – Здорово?.. А?.. Вот тебе и купеческий сын, чего у него башка-то вырабатывает?.. А?.. Мученики, обыватели… И до чего все правильно… Ведь я сам два года по пересыльным тюрьмам скитался, я все это произошел… – Пованивало от него спиртом. Павла это настолько удивило, что он даже привскочил: Капустин хмельного в рот не брал, и рассказывали, как под Новый год на семейной вечеринке Сапункова, куда его заманили, не только отказался выпить предложенную ему стопку, но разбил посудину с вишневой наливкой и, заматерившись, ушел, чем испортил праздничное настроение собравшихся ответработников. – Ваня, ты маленько выпивши, пойдем домой. – Я-то? – Ты. – Ни в одном глазу. – Пойдем, а то я с тобой разругаюсь. – И не проси. Свобода, мученики… Должен я доглядеть, чего у них получится, – вцепился в витую ручку кресла, и никакими силами его нельзя было оторвать, не поднимая шума. Павел крепко сжал ему руку: – Ты что дурака валяешь?.. В такое место пришел пьяный да еще скандальничать хочешь? – Пашка, не проси и не моли. Тебе сказано… Павел усадил его около себя и сунул ему газету, уговорив прочитать какую-то статью. Проверещали звонки. Занавес разбежался… В зале – поток блестящих глаз, раскрытые рты и лица жалостливые, нахмуренные, удивленные. …Баррикады, телефоны, солдаты с красными лентами на шапках. В стороне тот же рабочий с женой Анной. Старик со старухой прежалобно упрашивают их вернуться домой. Они не соглашаются. Старуха хватает за руку дочь, та вырывается и толкает родную матушку так, что она едва не скатывается в зрительный зал. Рабочий с женой декламируют: – Уйдите прочь, вы, жалкие и ничтожные кроты!.. Ползайте и пресмыкайтесь во прахе!.. А мы локоть в локоть, плечо к плечу пойдем туда, навстречу новой жизни, и с гребня баррикад первые увидим вновь восходящую над миром прекрасную зарю освобожденного человечества!.. Старики с плачем уходят. В зале смех. С баррикад открывается продолжительная и ожесточенная пальба. В зале пахнет порохом, гарью, бьется в истерике поджарая девица, ржут солдаты и громом хлопков заглушают стрельбу. Успех полный, но это еще не все. Приводят двух пленных золотопогонников. Далеко не любезен их разговор с рабочими. Перед расстрелом они успевают крикнуть: – Вся земля помещикам, власть капиталистам! – Боже, царя храни!.. (Ефим подумывал, что неплохо бы было для усиления впечатления приводить на каждый спектакль из чека по парочке приговоренных и на сцене кокать их.) На носилках подтаскивают раненых, каждый из них перед смертью произносит речь. Пищит полевой телефон, прибегает запыхавшийся вестовой: – Белые разбиты наголову!.. Ура!.. Этим трагедия и кончилась. Под непомерной тяжестью восторга стонал пол, с театра готова была сорваться крыша. С плохо смытым гримом в зал прибежал сияющий всеми своими гранями Ефим, схватил Павла за руки: – Ну, что?.. Как?.. Ничего?.. А?.. Ведь правда ничего?.. Понравилось?.. – Молотком-то ты махал столярным… Он хотя и большой, а столярный, таким не куют. – Ерунда, молоток можно исправить… А свою трагедию я в Москву пошлю. – Посылай, брат, советую. – А-а-а, здрасте, товарищ Капустин, извините, я вас и не разглядел… Волнуюсь, как ребенок… Так советуете послать? Понравилось? Как, ничего? – Крепко, – убежденно сказал Капустин. – Злее, чем у Гоголя… Там все про хохлов, мура какая-то… Утопая в словах, как в песке, Павел спросил: – Кто это?.. Ну, твоя жена? – Гильда?.. – Нет. – Ах, Анна… Ты про нее спрашиваешь?.. Сегодня она в ударе! Не правда ли?.. Так это же Лидочка Шерстнева, из концентрациошки, помнишь, бумажку подписывал?.. А что, понравилась?.. Недурна девочка. Не правда ли?.. Сделай милость, пойдем познакомлю… Да вот она и сама, легка на помине… Подлетела с кружкой: – Пожертвуйте, товарищ. Пышная, душистая, брови вразмет. – Познакомьтесь… Лидочка Шерстнева, по сцене Дарьялова-Заволжская… Редактор Гребенщиков, – ему вы, Лида Михайловна, обязаны своим освобождением… А это товарищ Капустин, Иван Павлович… ха-ха-ха, наш красный губернатор. Улыбнулась Капустину, чуть подкрашенную улыбку задержала на лице Павла. – Вы председатель коммунистов?.. Я о вас так много слышала, так рада… Пожертвуйте на бедных солдатиков, которые… – Знаю, – буркнул он, не глядя и не видя ее. Жесткой рукой встряхнул ее теплую кошачью лапу, и мороз по́рснул по его лошадиной, сразу вспотевшей спине… По рассеянности сунул ей в кружку ярлык от вешалки. |