
Онлайн книга «Россия, кровью умытая»
Гвардеец Серега Остроухов сверкнул глазами: – Ты, Леонтий Федорович, сперва отмой руки после девятьсот пятого года… Твои руки в крови!.. – Цыц, сукин сын! Всех вас, разбойников, лишим казачьего звания и наделов. Не допустим порушить порядок, который наши отцы и деды ставили. Не видать вам нашего покору, как свинье неба. Остроухов схватил его за горло: – Зараз глотку перерву… Зашумели было, зарычали, но в эту минуту из правления на крыльцо в сопровождении станичного атамана и стариков вышел одетый в синюю черкеску гвардейского сукна член Кубанской рады Бантыш. Площадь притихла. Бантыш снял косматую папаху, поклонился и осипшим от многих речей голосом крикнул: – Здорово, господа станичники! Толпа качнулась и недружно, вразнобой ответила: – Здравия желаем, ва-ва-ва… – Гляди, какой бравый! – Орел. – Он человек приезжий, стравит нас, да и дальше, а нам расхлебывать, – робко заметил Сухобрус. – Этот наговорит… – засмеялся казак Васянин. – Одному такому же усачу мы на Киевском вокзале добре мускула́ правили. – Тише, вы, горлохваты, слушайте оратора. Никакого соображения в людях нет. Ведь это вам не тюха-митюха и не кляп собачий, а его высокоблагородие господин полковник. Бантыш по-атамански отставил ногу и заговорил: – Достохвальные казаки! Настало время сказать: то ли мы будем служить панихиду по казачеству, то ли все, как один, гаркнем: «Есть еще порох в пороховницах! Еще крепка казацкая сила!» Был один Распутин, и то сколько горя причинил, а ныне вся Россия распутничает, и ее же сыны продают ее направо-налево: грабежи, убийства, партийная борьба, святых церквей разорение. Россия поскользнулась в крови и упала, пусть сама подымается, мы ее не толкали. Нам, кубанцам, потомкам славных запорожцев, надо подумать, как бы утвердить добрый порядок у себя дома. В Екатеринодаре заседает наша войсковая рада. Есть у нас, слава богу, и свое казачье войско. Будет и казна своя, и законы. Кубань сама себе барыня… – Так, так, справедливо… – трясли бородами старики, а в углах площади уже снова разгорались споры. Фронтовик Зырянов – глаза блестят, руками машет – кричал громко, ровно его окружали глухие: – Тут тебе земля дворянская, тут – монастырская, тут – войсковая, а где ж наша, мужичья? – Ваша в Рязанской губернии, там вам пуп резан, туда и валите новые порядки наводить. – Я четыре раза ранен… – Дураков и в церкви бьют. – По-моему, надо порешить нам, фронтовикам, общим голосом – разделить паи по всем живым душам, и греха больше не будет. – Меня, друг, с мужиком, с бабой да с малым дитем не равняй… Мы за Кубань кровью своей разливались, костями своими ее сеяли. У нас на кладбище одни женки да матери лежат, а казаки – кто на Кавказе сгинул, кто в чужих землях утратился. Мы службой обязаны. – И мы службой обязаны. – Погоди, кривой, дотявкаешься. – Не грози… – И другой глаз надо тебе выхлестнуть. – Ты мне глаза не выковыривай, хочу дожить и посмотреть на погибель таких барбосов, как ты. – Не доживешь. – Доживу. – Не доживешь. – Доживу. Казак кулаком опрокинул кривого и начал топтать его. Более спокойные растащили и развели драчунов. Около правления, по предложению Бантыша, довыбирали члена рады. Дмитрий Чернояров, как того требовал обычай, отбрыкивался: – Увольте, господа старики. Вы меня не знаете, не знаете, куда я вас поведу. Выбирайте коренного станичника. – Мы тебя знаем, и батька, и деда твоего знаем, послужи. – Не могу. – Послужи, Дмитрий Михайлович. А невдалеке молодой казак стоял ногами на седле и, картинно скрестив на груди руки, говорил речь: – …Мы не против рады, но с большевиками драться не хотим. Пускай рада сама себя защищает. Господа казаки, которые фронтовики! Пора нам опамятоваться, куда мы идем и за кем? Кресты и медали, награды и золотые грамоты, что нам, дуракам, навешивали на шею, тяжелее камней… Валили они нас царю под ноги… – Не к делу, не к делу… – Безотцовщина. – Геть, чертяка! – Остро говорит. Чей таков? – Ванька Чернояров. – Эге… Так и печет им в глаза, так и печет. Ну и бедовый, пес. – …Старики, до кой поры вы нас будете уговаривать и осаживать? Вы, верные слуги его императорского величества царя Палкина, привыкли протягивать руки за полтинниками, вам и жалко расставаться со старым режимом. Мы, ваши сыны и внуки, воевали, а вы на печках снохам фокусы показывали и блаженствовали… Через золотые погоны у меня сердце наядрило, как чирий! Не забудем, как они, эти полковники да генералы, над нами издевались! Сгорите вы вместе с ними! Долой! Долой! Долой! – Геть! – Плетюганов ему! – Арестовать! – Ура! Вра-а-а… – Приступи! Хватай его! Над головами стариков заколыхался целый лес палок. Иван пал на седло гикнул и, сшибая конем неувертливых, прорвался в улицу, поскакал в аул к Шалиму, только пыль за ним завилась.Плескалась-звенела весна прибоем горячих дней. Степь отряхнулась от снегов и, выкатив тугие черные груди курганов, покорно ждала пахаря. Взыграла, разлилась Кубань-река. Налетели хлопотливые скворцы и жаворонки. Густой ветер наносил со степи волнующие запахи распаренной земли и первого полынка. Ночи – песня, визги да девичий смех – были темным-темнешеньки. Станица поднялась. По размокшим дорогам заскрипели тяжелые мажары, одноконные роспуски и заложенные парами повозки. Солнце играло в синем просторе. Клубились, летели светлые облака, по взгоркам скользили жидкие тени. По обсохшим обочинам дорог, загнув хвост, скакали собаки. Далеко разносилось заливистое ржание коней… Нет-нет да и переблеснет высветленный зуб бороны, носок лемеха, сбруйная бляха. Оживленный говор, ликующие в румяных улыбках рожицы ребятишек, насунутые на нос от загара бабьи платки, хлопанье кнутов. – Цоб… Цоб, цобе. Максим нагнал пару чубарых волов. – Со степью, кум. – И вас также. – Хороший денек, кто вчера умер – пожалеет… Где, Николай Трофимович, пахать думаешь? – Э-э, провались оно совсем… – Кум Микола пробормотал что-то невнятное и принялся с ожесточением нахлестывать волов. |