Книга Лев Африканский, страница 61 – Амин Маалуф

— Извини меня за смех. Но ты сказал, что они круглые.

— Это не я придумал. Ибн Баттута, великий путешественник, именно так и написал: «они имеют круглую форму».

— Значит, он их никогда не видел. Или же видел издалека и ночью, да простит его Господь! Но не осуждай его. Когда путешественник рассказывает о своих подвигах, он попадает в ловушку восторженных возгласов тех, кто его слушает. И не осмеливается заявить «не знаю», «не видел» из страха потерять авторитет. Есть ложь, в которой уши виноваты в большей степени, чем уста.

Мы двинулись дальше.

— А что еще рассказал этот Ибн Баттута о пирамидах?

— Что они были возведены ученым, сведущим в движении светил, и что он предугадал потоп, оттого и выстроил эти пирамиды, чтобы изобразить на них все искусства и науки и спасти их от забвения.

Боясь услышать от нее новые саркастические шутки, я поспешил добавить:

— Как бы то ни было, Ибн Баттута уточнил, что это не более чем предположения и что никому не ведомо, каково назначение этих необычных построек.

— По мне так пирамиды были выстроены лишь для того, чтобы быть прекрасными и величественными, чтобы стать первым чудом света. Наверное, у них было какое-то предназначение, но это не более чем оправдание для того, кто затеял строительство.

Мы достигли вершины холма, на горизонте четко вырисовывались пирамиды. Черкешенка придержала верблюда и торжественно и взволнованно протянула руку в сторону востока.

— Не будет ни наших домов, ни дворцов, ни нас самих, а пирамиды все еще будут стоять. Не означает ли это, что в глазах Вечности они важнее всего?

Я накрыл ее руку своей.

— Но мы еще живы. Мы вместе. И одни.

Оглядевшись, она вдруг ответила шаловливым тоном:

— И то верно!

И приблизившись ко мне вплотную, отвела с лица покрывало и поцеловала меня в губы. Боже! Я мог бы остаться там до Страшного Суда!

Не я прервал поцелуй, и не она отстранилась от меня. Виноваты были наши верблюды — они разошлись в разные стороны, так что мы чуть не свалились с них.

— Смеркается. Не отдохнуть ли нам?

— На пирамидах?

— Чуть дальше. В нескольких милях отсюда есть деревушка, где живет воспитавшая меня няня. Каждый понедельник она ждет меня.

Несколько в стороне от деревни особняком стояла лачуга, утопавшая в грязи, в каких обычно живут феллахи [40] . К ней вела тропинка, по которой и отправилась Нур, заклиная меня не следовать за ней. Я ждал, прислонившись к пальме. Уже почти стемнело, когда она вернулась в сопровождении толстой и добродушной крестьянки.

— Хадра, вот мой новый муж.

Я вздрогнул. Мои расширенные от удивления глаза увидели, как нахмурились брови Нур. Нянька в это время благодарила Небо:

— Вдова в восемнадцать лет. Может, хоть на этот раз моей красавице повезет больше.

— Думаю, что да! — ответил я.

Нур расцвела, а Хадра, пробормотав молитву, повела нас к глинобитному домику, стоящему неподалеку от ее дома, еще более невзрачному и тесному.

— Это не дворец, но сухо и никто вас не потревожит. Если я вам понадоблюсь, кликните в окно.

Отведенный нам домик состоял из одной квадратной комнатки, освещенной колеблющимся пламенем свечи. Там стоял легкий запах ладана. Через окно доносился рев буйвола. Черкешенка заложила дверь на засов и прислонилась к ней. Распустила волосы, скинула платье. На шее поблескивало рубиновое ожерелье, а самый большой рубин свешивался между грудей, талия была схвачена тонким ремешком из переплетенных золотых нитей. Никогда еще глаза мои не видели столь роскошно раздетой женщины. Она шепнула:

— Другие в первую очередь освободились бы от драгоценностей. Я же оставила их. Дома, мебель продаются, этого не скажешь о теле и его украшениях.

Я прижал ее к себе.

— С сегодняшнего утра я смиренно принимаю все, что посылает мне судьба: пирамиды, твой поцелуй, эту деревню, весть о том, что мы муж и жена, эту ночь, твои украшения, твои прелести…

Но все это были только цветочки, главное было впереди. Я совершенно потерял голову в ту бесконечно упоительную ночь. Под утро мы лежали так близко прижавшись друг к другу, что мои ресницы подрагивали, когда она что-то шептала.

Ее согнутые и тесно сведенные в коленях ноги образовывали пирамиду. Я дотронулся до них, и они разошлись. Словно поссорились.

Моя Черкешенка! Мои руки и сегодня еще порой обнимают ее воображаемое тело, да и губы ничего не забыли.

* * *

Когда я проснулся, Нур стояла, прислонившись к двери, как вчера. Только теперь она что-то держала в руках и улыбка ее была напряженной.

— Вот мой сын Баязид, которого я прячу, словно родила его во грехе!

Она подошла и положила его словно подношение на мои покорные ладони.

В этом ребенке текла чужая кровь, но он появился в моей жизни, чтобы благословить или наказать мою плоть, и потому был моим. Чтобы погубить его во имя Веры, мне понадобилась бы смелость Авраама. Не во взмахе ли ножа, занесенного Другом Господа над сыном, обнаруживается то общее, что роднит религии [41] ? Самому мне совершить подобное, каждый год прославляемое во время праздника Адха, оказалось не по силам. А ведь долг повелевал мне поступить именно так, ибо в этот год на моих глазах рождалась мусульманская империя, и это дитя представляло для нее угрозу.

— Однажды Баязид, сын Аладина, потрясет основы османского трона. Он один, последний в роду, сможет поднять племена Анатолии, объединить вокруг себя мамлюков и персидских сефевидов [42] , чтобы одолеть турецкого султана. Он один. Если только султан Селим не расправится с ним с помощью своих людей.

Нур стояла, склонившись над колыбелью сына, и даже не догадывалась, какие муки испытываю я от ее слов. Империя, чью гибель она предрекала, появилась в моих молитвах задолго до того, как я научился молиться, ведь только на нее рассчитывал я в деле освобождения Гранады.

И вот она начала создаваться прямо на моих глазах. Она уже включала в себя Константинополь, Сербию, Анатолию, готовилась подчинить себе Сирию, Ирак, Аравию Пустынную, Аравию Счастливую, Аравию Каменистую, а также Египет. Завтра уже она приросла бы Берберией, Андалузией и, быть может, Сицилией. Все мусульмане могли бы объединиться, как во времена Омейядов [43] , в лоне одного процветающего и устрашающего халифата, который диктовал бы свою волю неверным. Империя — самая большая моя мечта, самая затаенная моя надежда! Буду ли я служить ей, способствовать ее развитию? Ничуть. Я был обречен бороться с ней либо бежать от нее. Селиму Завоевателю, который убрал со своего пути отца, братьев со всем их потомством — и при этом длань Господа не остановила его, — которому предстояло принести в жертву и своих трех сыновей, так вот этому орудию Божьего гнева противостоял ребенок, которого я намеревался охранять и кормить до тех пор, пока он не станет мужчиной, эмиром, могильщиком этой самой империи и не примется убивать сам, как велит ему закон крови.