Книга Неприкасаемый, страница 18 – Джон Бэнвилл

— Эх, молодежь, — мягко промолвил отец, изображая в воздухе рукой нечто вроде епископского благословения. — Все-то вам ясно.

Ник с неподдельным интересом поднял глаза.

— Вы так думаете? — спросил он. — А по-моему, мы все довольно… э-э, нечеткие. — Он меланхолично, как художник кадмиевую краску мастихином на полотно, накладывал масло на остывший тост. — Мне кажется, что у моих сверстников совсем отсутствует чувство цели или направления. Я даже думаю, что нам не помешала бы хорошая доза военной дисциплины.

— Загнать их в армию, а? — разозлился я.

Ник невозмутимо продолжал намазывать тост и, прежде чем откусить, покосившись в мою сторону, сказал:

— А почему бы и нет? Разве не лучше было бы оболтусам, отирающимся на перекрестках и жалующимся, что не могут найти работу, походить в военной форме?

— Лучше бы у них была работа! — возразил я. — Маркс доказывает…

— A-а, Маркс! — фыркнул с набитым ртом Ник.

Я почувствовал, что краснею.

— Почитал бы Маркса, — огрызнулся я. — Тогда хотя бы знал, о чем речь.

Ник лишь снова рассмеялся.

— Хочешь сказать, что тогда пойму, о чем ты говоришь?

За столом воцарилось неловкое молчание. Хетти испуганно смотрела на меня, но я избегал ее взгляда. Отец встревоженно кашлянул и принялся выводить пальцем на скатерти невидимые узоры.

— Марксизм ныне… — начал было он, но я сразу оборвал его с той характерной уничтожающей жестокостью, которую повзрослевшие сыновья припасают для своих поглупевших, на их взгляд, отцов.

— Мы с Ником собираемся съездить на запад, — громко объявил я. — Он хочет посмотреть графство Майо.

Сознание вины — единственное из известных мне чувств, которое не ослабевает со временем. Больная совесть не знает ни времени, ни меры. В свое время я вольно или невольно посылал людей на страшную смерть, однако, вспоминая о них, не испытываю тех угрызений, какими терзаюсь при воспоминании о склоненной в тот момент лысой голове отца или больших грустных глаз Хетти, безмолвно, без гнева и обиды, умолявших меня проявить доброту к состарившемуся обеспокоенному человеку, быть терпимым к их ограниченности; упрашивавших меня проявить милосердие.

После завтрака мне нужно было сходить в порт, и я взял с собой Ника. Погода повернула на ветер, по усеянному белыми барашками морю мчались тени облаков. Норманнский замок на берегу в тусклом осеннем свете выглядел особенно мрачным; в детстве я думал, что он построен из мокрого морского песка.

— Хорошие люди, — сказал Ник. — Твой отец — настоящий боец.

Я удивленно уставился на него.

— Ты так думаешь? Я бы сказал, буржуазный либерал, каких много. Правда, в свое время он был страстным сторонником гомруля [8] .

Ник рассмеялся:

— Не совсем популярная позиция для протестантского священника, а?

— Карсон его ненавидел. Пытался помешать его назначению епископом.

— Вот видишь: боец.

Мы не спеша брели вдоль берега. Несмотря на позднее время года, в море купались, над ребристой поверхностью песчаного пляжа отчетливо разносились далекие голоса пловцов. Глядя на пляжные забавы, я всегда испытываю легкие угрызения совести. Со стыдом всякий раз представляю себя мальчишкой, забавляющимся над Фредди (однажды на речке в Кембридже Виттгенштейн подошел ко мне и, больно схватив за руку, прошипел мне в лицо: «Разве выживший из ума старик не то же существо, каким он был в детстве?») — строю песочные замки и украдкой заставляю его есть песок, а Хетти, блаженно вздыхая и бормоча что-то себе под нос, безмятежно сидит на большом клетчатом одеяле и вяжет, вытянув большие, покрытые пятнами ноги и пошевеливая желтыми восковыми пальцами (одна прихожанка как-то заметила отцу, что его жена «на виду всего города валяется на берегу с голыми ножищами»).

Ник внезапно остановился и театрально оглядел море с пляжем и небо. Ветер трепал полы его пальто.

— Господи, — пробормотал он, — до чего же я не люблю природу!

— Извини, — сказал я, — возможно, нам не следовало сюда приезжать.

Он посмотрел на меня и через силу улыбнулся.

— Знаешь, не принимай все на свой счет. — Мы пошли дальше. Ник похлопал себя по животу. — Как называется эта штука? Фэдж?

— Фэдж.

— Потрясающе вкусно.

Я наблюдал за ним в течение всего завтрака, когда отец изрекал банальные истины, а Хетти одобрительно кивала. Одна усмешка с его стороны в их адрес, сказал я себе, и я возненавижу его на всю жизнь. Но Ник вел себя безупречно. Даже когда Фредди, подойдя к дому, прижался носом и искусанными губами к окну столовой, пачкая стекло соплями и слюной, Ник только посмеялся, как над забавным кривлянием ребенка. Если кто и сидел презрительно скривив рот, так это я сам. Теперь же Ник сказал:

— Твой отец назвал нас молодежью. Я себя не чувствую молодым, а ты? Скорее самим Предвечным. Это мы теперь старики. В следующем месяце мне будет тридцать. Тридцать!

— Знаю, — заметил я. — Двадцать пятого.

Он удивленно посмотрел на меня:

— Откуда ты помнишь?

— У меня хорошая память на даты. А эта к тому же такая знаменательная.

— Что? Ах да. Понял. Ваша славная революция. Но на самом деле она была в ноябре?

— Верно. В октябре — это по юлианскому календарю.

— Ах да, по юлианскому календарю. То-то утерли нос старине Юлию.

Я поморщился; когда он вылезал с такого рода остротами, то больше всего походил на местечкового еврея.

— Во всяком случае, — заметил я, — символ значит много. Как любит повторять Куэрелл, католическая церковь опирается на словесную эквилибристику.

— Как? A-а, понял. Метко, очень метко.

— Хотя, наверно, у кого-нибудь украл.

Мы зашли в тень от стены замка, и Ник снова помрачнел.

— Виктор, чем ты будешь заниматься в этой войне? — осипшим вдруг голосом спросил он. Остановился и оперся о парапет набережной. Дул холодный соленый ветер. Далеко в море на освещенном солнцем лоскутке воды, будто гоняемые ветром газетные листы, крутились и неуклюже ныряли чайки. Мне казалось, что я слышу их резкие голодные крики.

— Ты действительно думаешь, что будет война? — спросил я.

— Да. Ни капли не сомневаюсь. — Ник зашагал дальше, я — отставая на шаг. — Через три месяца, полгода… самое большее через год. Предприятиям сообщили условный сигнал о начале военных действий, хотя военное министерство и не известило об этом Чемберлена. Известно ли тебе, что они с Даладье много месяцев тайно готовили соглашение с Гитлером по вопросу о Судетах? Теперь Гитлер может поступать, как ему угодно. Знаешь, что он сказал о Чемберлене? «Мне его жаль, пускай получит свой клочок бумаги».