Онлайн книга «Можно (сборник)»
|
– Штаны что ли мне на морде носить! Что ж так бабы на картинку-то падки! – Хмыкнул Коля. – Слушай, пойдем, а? Пока эти два помидора не кинулись на меня с вилками. Они уже вон в низком старте. Только драки мне сейчас не хватало в общественном месте. Я медлила, с сомнением глядя на красавца-уголовника. – Да не буду я к тебе приставать! Не крути глазищами-то! – Досадливо поморщился он. – Посидим просто по-человечески. У меня все есть дома. Кофе-шмофе, холодильник битком… Выйдя из кафе, Коля манерно подбоченился, исказив лицо галантностью: – Позвольте предложить вам ручку, мадам! У него и походка была кинозвезды, шагающей по красной дорожке в Каннах, фактурного независимого красавца, не зависящего даже от погоды и поэтому одетого в летний пиджак в осенний холод. На ощупь его рука казалась субтильней, чем выглядела. Под руку, словно супружеская пара, мы подошли к хорошему кирпичному дому в тихом сквере. Коля открыл дверь квартиры, пропустил меня вперед. – Не разувайся. Мне нравятся женщины в туфлях, – сказал он сзади. Типовая советская «трешка», переделанная в квартиру-студию, соответствовала моде десятилетней давности. – Я снес стену и объединил кухню с залом, когда еще никто так не делал! – Похвастался Коля. – Сейчас хочу обратно все переделать. По-модному. Пока не определился со стилем. Выбираю между хай-теком и провансом. Тебе что больше нравится? – Мне – прованс. – Ну, значит, так и сделаю. Тебе же тоже должно здесь нравиться, – подмигнул он. – Располагайся. Ща чего-нибудь перекусим. Я села на светлый полукруглый диван перед низким столом из толстого дымчатого стекла. Коля распахнул огромный холодильник, в котором было темно от набитых в него продуктов. – Любишь покушать? – Спросила я. – Неа, я спокоен насчет еды. Люблю чего-то из детства – пироги с капустой, жареную картошку, а так – не прихотлив. – Зачем тебе столько в холодильнике? – А, да это Сабина, моя горничная. У нее навязчивая идея, что я похудел и меня надо откормить. Она как подорванная набивает холодильник. Потом все в помойку выкидывает. Ты видала, какие на нашей помойке коты жирные? Мы же первое место в районе держим по обхвату талии! – Нет, не видела, – засмеялась я. – А, ну да, мы же с другой стороны зашли. Ну, увидишь еще. Ты-то что будешь? – А что есть? Коля поскреб начавший лысеть затылок. – Все есть! – Ну, давай чего-нибудь к чаю… – А выпить? – Не хочу. – Надо! Он поставил на стол фужеры, фрукты и бутылки с чем-то темным. – Портвейн! – Довольно произнес Коля. – Дешевое пойло – тупая голова, больная печень, – выдала я старую пионер-лагерную мудрость. – Ну да, рассказывай! По двадцать бутылок глушили, и ничего, утром шли, как на расстрел экзамены сдавать! Девчонки в засохшей сперме в волосах, пацаны все покарябанные! Молодость! Романтика… И ни фига не дешевое, между Дрочим! – Заржал Коля, продолжая выкладывать на стол еду. Коробки конфет, печенье, упаковки пирожных, варенья, джемы, булки, крендельки, соленые палочки и сладкие кружочки, орехи голые, орехи в сахаре, орехи в шоколаде, плитки шоколада, сухофрукты. Стол давно потерял прозрачность. – Хватит, Коля! – Взмолилась я. – Зачем столько! Это ж можно лопнуть! Он обернулся с серьезным лицом. – Я поклялся, что у меня всегда будет столько жратвы, чтобы не съесть одному. Лучше буду выкидывать. – Зачем? – Ты не поймешь. Это зона! – Объясни. Я постараюсь понять. Он сел напротив, вяло сунул в рот крекер. – Дружбан у меня там остался. Тоже Колька. Тезка. Двадцать четыре года ему дали. – За что? – Троих трубой железной угостил. Они девку, соседку хотели в машину запихнуть. Она сирота, одна с шестнадцати лет жила. Там сынок прокурора был. – На сказки похоже. – Ню-ню. Этот сказочник по зонам с четырнадцати лет и другой жизни не знал. Тела женского не пробовал! Не успел. Целовался с девчонкой один раз и все… – За угощение трубой дают двадцать четыре года? – На него еще чужое убийство повесили. Менты решили от жалоб матери убитого, повесить на человека, который уже сидит, на Кольку. У него мать одна полуслепая, больше нет никого. Куда только не писала. Пох*й всем. – А ты? Можешь ему помочь? – Нет. Не могу. Его весна померкла, ему уже не выйти…. Он похудел сильно. Инфаркт перенес, даже на больницу не возили. Летом красные ребра переломали, он суку за горло взял. Я его матери деньги посылаю. Больше ничего не могу. Он меня все спрашивал, как это, когда с бабой. Как я ему расскажу… Говорю – сам еще всю свою деревню перетрахаешь! Он молчит, улыбается. Стихи сочинял о любви, так за душу брали. У меня баб было как блох на собаке, я а ни строчки не рожу, а Колька, ни одной не пробовал, а такие слова находил.… Вот как это? Откуда? – У тебя остались стихи его? – Нет. Он их не записывал, наизусть читал. Писал сначала, когда сидел на особом режиме, город Онега, слышала такой? Потом его перевели, он все выбросил. С хаты ничего не берут, когда уезжают. Так дедами еще заведено. Я его раз спросил – не жалеешь, что из-за какой-то суки малолетней жизнь свою угробил? А он – значит, судьба моя такая в лагерях умереть. Но она – то будет знать в глубине сердца своего, что есть еще люди в этом мире. И тепло ей будет. Вот какой он человек… Коля отвернулся, но я видела, как покраснели и заблестели его глаза. – Там такие мужики есть! – Воткнул он в меня снова сухие, жесткие глаза. – Один, представляешь, сидел с сорок пятого года! – С 1945 года? Сколько же ему лет? – Да никто не знал уже, сколько ему. Он в шестнадцать лет на фронт сбежал. Дошел до Берлина. Когда обратно ехали, в пьяной драке убил полковника, дали ему двадцать лет и десять лет выселок. – За что убил, рассказывал? – С ними девки ехали, все гуляют, сама понимаешь, победа! Ну, девку и не поделили, как оно бывает. Так, кончилась выселка, он поехал строить комбинат бумажный, да так и не смог жить хорошо, опять кого-то убил. Дали пятнадцать лет, потом в зоне одного пришил, добавили. Его все звали дед Беда. Путин помиловал как ветерана. А он идти не хотел. Куда я пойду, говорил, зона – моя жизнь. – Поговорить бы с таким… – Такие мало говорят. Воспитание лагеря. Там другой мир. Совсем другой. И люди другими становятся. Кто не меняется, тот не выживает. А Колька все мечтал – хоть одним глазком на живую бабу глянуть. И нажраться так, чтобы не лезло. И чтобы знать, что это не один раз, а всегда так будет. Всегда-всегда… |