Онлайн книга «Любовь в эпоху перемен»
|
— Меня спрашиваешь? Илюша, ты же у нас партработник. — Да какой я партработник! Зигзаг природы. Иногда в первичке люди чего-нибудь спросят — стою дебил дебилом. Сказать-то нечего. Нельзя же в 1988-м повторять то же самое, что в 1928-м рабфаковцам впаривали! — Ладно, научу. У вас в городе мясо в магазинах есть? — Бывает. С утра. По очереди… — А кто-нибудь голодает? — Ну, ты скажешь! Никто у нас не голодает. — Вот, в этом наше принципиальное отличие от капитализма, где все в магазинах есть, а люди с голоду мрут! — Класс! — восхитился Колобков. — Сам эту байду придумал? — Нет. Перед выездом за бугор специально учат, как на каверзы отвечать. — С такой идеологией, Геннадий, мы до коммунизма не дотянем. — Нам бы до социализма дожить. А за что на тебя сержант Степанюк взъелся? — Заметил? — А то! — Тут такое дело, — смутился Илья. — Смешное даже. — Агитатор почесал нос. — Он в одну учетчицу втюрился, а она… — В тебя? — Вроде как. — Эта, что ли? — Гена незаметно показал глазами на пышногрудую девицу, метавшую из-под пальмы в пропагандиста туманные молнии. — Эта… — погрустнел Колобков. — Наблюдательный! — Как зовут? — Галина. Все время в кино зовет, замучила… — Ну и трахни ее! — посоветовал спецкор. — Освежает. Смотри, какая у нее станина! — Легко вам в Москве. Переспал с девушкой и затерялся среди восьми миллионов. А у нас каждый день потом по дороге домой встречать будешь и глаза отводить. Не дай бог, еще залетит! Да и не нравится мне она. — Мятлева нравится, да? — Не касайся Зои Дмитриевны, змей! — Ладно-ладно, — примирительно улыбнулся Гена и продекламировал: Я был сыночек маменькин. Теперь со мной беда! Меж бабами, как маятник, Мечусь туда-сюда… — Ты и стихи пишешь? — изумился пропагандист. — Нет, Веня Шаронов сочинил. — А кто это? — Друг Бродского. — Да ты что?! К столу незаметно подкатил округлый молодой человек с влажной прической на пробор и склонился к уху заведующего агитпропом. Тот поморщился, кивнул и скомандовал: — Допивай компот! — А что такое? — Первый с тобой хочет познакомиться. Пока они шли по коридорам, выстланным дорожкой цвета гвардейского позумента, Илья успел нашептать, что первого секретаря райкома Рытикова скоро снимут: Суровцев, проверяя, как идет посевная, остался страшно недоволен угодьями, да еще колхозники нажаловались, что перечислили деньги на строительство клуба, а в итоге ни клуба, ни средств. Петр Петрович при всех назвал Рытикова байбаком и посоветовал подыскать себе место. — В общем, Андрей Тихонович по белой нитке ходит. Зашли в кабинет, украшенный переходящими знаменами и огромным ржаным снопом, перетянутым, как кушаком, красной лентой с надписью: «Принимай, Родина, миллионный центнер!». На стене, в рамке, улыбался душка Горбачев. Прежний бровастый портрет, провисевший тут восемнадцать лет, был явно побольше, и теперь образ нового генсека окаймляла полоса выцветших обоев. Колобков церемонно представил столичного журналиста усталому пузану с колючими глазами и дрожащим двойным подбородком. — «Мир и мы»? Как же! Следим! — сказал Рытиков поспешно. И мымровец понял: кроме «Правды», хозяин кабинета вообще ничего не читает. Опальный предводитель районных коммунистов, косясь на часы, спросил, как москвичу показался Тихославль, привычно выслушал восторги о волжском Китеже, о «музее под открытым небом»… — В том и дело, что под открытым, — погрустнел начальник. — Снег, дождь, град… Не успеваем красить. В детинец недавно молния ударила. — Знаете, сейчас в Америке придумали тонкую, но прочнейшую пленку, — из непонятного озорства соврал Гена. — Натягивают над кварталом, и никаких проблем. Над Лувром уже натянули. — Да вы что! Эдак и над полями можно? — возмечтал Рытиков. — А то ведь у нас в конце мая такие заморозки — беда… — Поля-то у вас в районе замечательные! — польстил гость. — Ухоженные, как во Франции. — Правда?! Вот и напишите! — посвежел руководитель. — А то ведь только про недостатки пишем. — И напишу! — пообещал спецкор, незаметно подмигивая Колобкову. — Вы когда уезжаете? — Послезавтра, наверное. — Угу… — Первый секретарь что-то черкнул на перекидном календаре. — А сейчас куда? Языческую Троицу видели? — Нет. — Как же так, Илья Сергеевич? — Потом, Андрей Тихонович, после встречи с читателями. — А когда у вас встреча? — В два. — Как жаль! Не получится. Сам бы с удовольствием послушал. Люблю умное слово. Но в район надо. К народу. Ждут! Ну, вперед, а то опоздаете. Людей нельзя обижать. Люди у нас хорошие! А искусство любят — это что-то! В прошлом году Семен Кусков гастролировал. Ну, знаете, конечно, ансамбль «Космодром»? Не поверите: вместо одного концерта целых пять дали. Народ шел и шел, шел и шел, шел и шел… — Андрей Тихонович, нам идти надо! — взмолился Колобков. — Да, конечно! Машина у вас есть? — Есть. — Успеете! И напишите обязательно, что у нас поля как во Франции, а то ведь никто не знает. Когда они мчались по коридору, лавируя между ответработниками, снующими из кабинета в кабинет, Илья спросил: — Про пленку, конечно, наврал? — Конечно. — И он тебе наврал. Пять концертов! Они потом еще колхозы бомбили. Я такого чеса никогда не видел. Прокуратура замучила: левые билеты, двойная бухгалтерия, черный нал. Говорят, директора у них посадили. Ох уж эти шакально-инструментальные ансамбли! — Да, Кусок — тот еще сукофрукт… — кивнул Гена. — Ты знаком с Кусковым? — удивился Илья. — Квасили как-то вместе… Скорятин брал у него однажды интервью. Они сидели в большой квартире с окнами на Чистые пруды, пили редкую по тем временам «Белую лошадь», курили еще более редкий золотой «Честерфильд», и Кусок торопливо (он улетал на гастроли в Венгрию) рассказывал, как задыхается в этой стране с уродским названием СССР. Прощаясь, бард взял гитару и спел новую композицию: Мне скучно в этой огромной стране, Мне душно в этой огромной стране, Мне страшно в этой огромной стране, |