Книга Любовь в эпоху перемен, страница 50 – Юрий Поляков

— Правда, смешная фамилия?

Колобков повествовал витиевато, утомляя обдуманными словесными излишествами, какими начитанный, но неопытный в добыче женской взаимности мужчина пытается склонить облюбованную даму. Они ехали по тряской тихославльской мостовой на ужин. Илья сидел рядом с водителем, обратясь бдительным лицом к Гене и Зое, устроившимся на заднем сиденье.

— Не поверишь, просто всех измучил этот Кеша! — жалился пропагандист. — Ходил и ходил, клянчил и клянчил. Спрашиваю: «Почему ко мне пришли? Идите в сектор общественного питания!» «Нет, — отвечает, — тут вопрос политический. Я знаю, к кому ходить!»

— Почему политический? — удивился спецкор.

— У нас все вопросы политические, — заметила Мятлева.

— А вот и неправда ваша, Зоя Дмитриевна! — нежно возразил Илья. — Его дед трактир содержал. После революции отобрали, устроили «Домревпит».

— Что?

— Дом революционного питания.

— А разве бывает контрреволюционное питание? — удивилась Зоя.

— Бывает, — вставил молчавший до сих пор Николай Иванович. — Люди с голоду пухнут, а он ресторацию держит.

— Кто?

— Дед Зелепухин.

— Ничего не понял… — пожал плечами Скорятин.

— Все очень просто, — разъяснил Колобков. — В НЭП дедушка снова всплыл. Процветал. Все начальство у него кутило. Кто-то стукнул в Москву, в ОГПУ, Менжинскому. Заведение прихлопнули, а Зелепухина с семьей выслали заодно с кулаками. Вернулся он сюда после войны с внуком. Бедствовал. Жена и дочь умерли. Сыновья на Северах остались, длинным рублем прельстились.

— Ты-то откуда все это знаешь? — удивился Гена.

— От верблюда. Кеша мне своей историей весь мозг проел!

— Ни черта он не бедовал! — возмутился спиной водитель. — Ходил по городу, игрушки пацанам сбывал — за тряпье и пустые бутылки. Никогда не уступал: пугач — десять бутылок, коробочка пистонов — бутылка…

— Человеку жить надо, — тихо заметила Зоя.

— Для этого пенсия дадена, — твердо объявил Николай Иванович.

— А если человеку мало пенсии?

— Нормальному человеку пенсии достаточно!

— …В общем, мы посельсоветовались, — переждав перепалку, продолжил Колобков, — и решили, что восстановление трактирной династии, прерванной сталинским террором, круче, чем молодежное кафе, где еще кому-нибудь в пьяной драке почки отобьют. Но Кешу предупредили: возьми какое-нибудь нормальное название — «Ивушка» или «Березка», лучше — «Волжское застолье». Нет, уперся: «Мы — Зелепухины, это наше семейное дело! Народ всегда ходил к дедушке Зелепухину!»

— Сволочь этот ваш дедушка! — снова заругался водитель.

— Он не мой!

— Процентщик. Деньги в рост давал. Полгорода закабалил. Моя бабка полы в трактире мыла — отрабатывала. У нее суставы на пальцах с кулак вздулись — лиловые. Страшно смотреть! Когда вашего Зелепухина взяли, народ загулял на радостях. Но золотишко-то свое он зарыть успел…

— Какое еще золотишко? — встрепенулся спецкор.

— Ну, это байка такая по городу ходит. Мол, чугунок с империалами в огороде зарыл. А когда вернулся, откопал… — объяснил Колобков.

— Зачем же он тогда пугачи на бутылки менял? — усомнилась Зоя.

— Для конспирации. Иначе сразу бы за ним пришли. Не любит наше государство, когда народ золотишком балуется. Это я вам как ответственный работник заявляю! — протараторил Илья.

— Э-э! Теперь все можно! — оторвавшись от баранки, всплеснул руками шофер. — Откуда в платной поликлинике золотые коронки появились? Раньше-то не было…

— Ну и что? Пусть каждый своим трудом зарабатывает, сколько хочет, — возразила Зоя.

— От лишних денег люди звереют. Человек всегда хочет больше, больше, больше! Без окорота все вразнос пойдет.

— Николай Иванович у нас идейный коммунист, — хихикнул Колобков.

— А вы, значит, безыдейный?

— Я просвещенный коммунист, — с холодком ответил агитатор, напоминая водителю, кто есть кто в автомобиле.

— Вот так власть и просвистите, просвещенные!

Сказав это, шофер заложил такой крутой поворот, что Гена припал к мягкому плечу библиотекарши. Она неспешно отстранилась, а он ощутил в теле теплый озноб.

— Поаккуратнее, не картошку везете! — ревниво проворчал Колобков.

Предупрежденный Зелепухин встречал гостей на улице. На нем был полосатый костюм, клетчатая рубашка и пестрый галстук, достававший до ширинки. Раннюю лысину оживляли редкие волосинки, уложенные с прощальной заботой. Лицо трактирщика лоснилось гостеприимством.

— Прошу! Такие люди и к нам! Вчера бы предупредили, я бы молочного поросеночка добыл.

— Не прибедняйся, Кеша, веди!

Почтительно сутулясь и забегая вперед, кооператор повел высоких гостей к накрытому столу.

— А Николай Иванович? — спросила Зоя, провожая взглядом отъезжающую «Волгу».

— Он рядом живет, — с улыбкой объяснил Илья. — Не хочет у классового врага питаться!

В отгороженном углу бывшего общепитовского зала было приготовлено все для желудочного счастья. А именно: черные грузди с влажным вишневым отливом, маринованные пупырчатые огурчики и свежие помидоры «дамские пальчики», салат оливье, украшенный фиолетовой розой из гурийской капусты, перламутровая селедочка, распластанная под зеленым лучком, ломтики мраморного сала с живыми красными прожилками, импортный сервелат, нарезанный такими тонкими кружочками, что можно рассматривать пятна на солнце…

— На первое могу предложить харчо, тройную ушицу, борщ…

— Мне уху, пожалуйста, полпорции… — выбрала Зоя.

— Возьми уху — не пожалеешь! — посоветовал гостю Илья. — Три ухи.

— На горячее — шашлычок, котлеты по-киевски и рубец в томатном соусе.

— Если не подлец, закажи рубец! — пресек Колобков предвкушающие сомнения москвича. От этих сомнений рот переполнялся слюной, а под ложечкой закипал желудочный сок.

— Доверяюсь хозяевам.

— Я буду котлету, — выбрала Зоя.

— Я не подлец, но под такую закуску как-то хорошо бы… — задумчиво произнес Скорятин. — С устатку и за знакомство…

— Геннадий Павлович, — изумился пропагандист, ты о чем? Думаешь, мы в провинции с пьянством не боремся? Еще как! Жаль, теперь на Волге нет виноградников, а то бы мы все их вырубили, как в Грузии.

— А раньше были?

— Конечно! При Святогоре тут климат был, как в Крыму.

— Алкоголь строго запрещен! — скорбно подтвердил Зелепухин. — Могут закрыть заведение.

— Значит, сухой закон? — удивился журналист, привыкший, что для гостей из Москвы обычно делают тайное исключение.