Онлайн книга «Леха»
|
– А ихнюю Варшаву брали раз двадцать. Кому не лень было. Злились они сильно, когда им это поминали. Насчет Москвы что скажете, товарищ лейтенант? – спросил Бендеберя. – В общем, по моим подсчетам – вранье. Не могли они дотуда добраться. Даже если посчитать среднюю скорость продвижения – не получается. Да и ничего это не меняет, воевать-то все равно надо. Что насчет этого лесника скажете? Как считаете – не заложит? – Черт его знает. Живет зажиточно, крепкое у него хозяйство, – раздумчиво ответил Семенов. – Ага, я тоже заметил – кроме семи слоников на полке, часов-ходиков с гирьками и горки подушек на кровати под кружевной накидкой – еще и городской славянский шкаф, – усмехнулся лейтенант. – Вся мебель ручного изготовления, даже так называемая городская. Так что шкаф – это еще не богатствие. А вот швейная машина и зеркало – это нехилый достаток, факт. А еще – железная кровать-сетка, с набалдашниками на спинках, тоже матерая штука для хозяев, – вежливо поправил своего начальника ефрейтор. – Комод красивый. С ручками! – молвил бурят. – А никого в деревне резным комодом мореного дерева не удивишь. У меня брат такие десятками резал, когда валенки не катал и шкуры не выделывал, – заметил не без гордости Бендеберя. – А ручки красивый, – невозмутимо стоял на своем азиат. – Это да, можно удивить металлическими фигурными ручками на том комоде, особенно если они с замочками. Красивые ручки, факт. Как у нас были, – уперся и ефрейтор. Семенов подумал, что по всем признакам основательности дома – деревянный пол, печка, топящаяся по-белому [125] , крепкий забор из половинок жердей, крытая не соломой, а тесом, в перехлест, крыша – богат лесник. Хороший нужник на огороде тоже впечатлял. – В доме – самовар, керосиновые лампы с целыми стеклами. Еще – большая настольная керосиновая лампа с абажуром. Книги, – напомнил ефрейтор. – Прикидываете – будет этот богатей за совецку власть или к немцам переметнется? – спросил Семенов. – Именно. Я успел фотографии у него посмотреть – вот и задумался, – ответил лейтенант. – А фотографические карточки не являются редкостью или признаком зажиточности. Потому что с них все вообще начинается – можно жить в хате с земляным убитым полом, есть одну картошку, но фотографическая доска, застекленная, в резной рамке – будет. Это ж родичи, факт, – заметил ефрейтор. – Я не о том. На его фотках ни одного красноармейца или краскома нету. А фоток много. Это меня настораживает. – А другого выхода у нас нету. Если завтра вместо лекаря он полицейских приведет или немцев – ему, гаду, первую пулю, – хмуро сказал Бендеберя. – Ладно, отдохнули, пора дальше двигать. И действительно – двинули дальше. Менеджер Леха
– Как насчет по граммульке? – спросил Середа менеджера, упоенно копавшегося в трофейном добре с целью найти что поесть на обед. При этом артиллерист и впрямь бултыхнул в бутыли опалесцирующей жидкостью. – Не, неохота. Да и тебе, знаешь, тоже бы не стоило. – Я свою меру знаю. И болит не так сильно, когда примешь. Да и тем двоим тоже лучше после сотки, – кивнул в сторону палатки с ранеными-больными Середа. – Ну як скажешь, – заявил твердо сержант, налил себе (и впрямь не так чтоб много – в колпачок от фляжки), не торопясь, выбрал закусон в виде огурчика – и немедленно выпил. Потом налил столько же, но сам пить не стал, а отправился к раненому. Какое-то время провел там, потом вернулся в некотором недоумении, напевая себе под нос: Служили два товарища, ага! Служили два товарища, ага! Служили два товарища в одним и тем полке, Служили два товарища в одним и тем полке. Вот пуля пролетела и – ага! Вот пуля пролетела и – ага! Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал. Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал. – Это ты к чему? – насторожился Леха. Середа, не переставая ныть свою странную песню, вытряхнул на траву капли из кружки, напялил ее на фляжку, а бутыль запихнул аккуратно в вещмешок. Вид у него был невеселый. Я дернул его за руку – ага! Я дернул его за ногу – ага! Я дернул его за руку – товарищ не встает. Я дернул его за ногу – товарищ не ползет. Я налил ему водки и – ага! Я налил ему водки и – ага! Я налил ему водки, а он водку не берет, Я налил ему водки, а он водку не берет. – Да можешь ты мне ответить, чтоб тебя черти драли! – возмутился потомок. – Усов этот – без сознания, похоже. Лежит весь мокрый как мышь и не отвечает. И пить, соответственно, не может. И есть, как ты понимаешь, мой крылатый друг, – тоже. А коли боєць не може ні пити, ні їсти – це зовсім похано, дюже похано [126] . Такие дела. Из палатки донеслось какое-то злобное ворчание. По голосу – вроде на того раненого похоже, что все время ругался. Тут вроде бы что-то членораздельное донеслось, но тихо, и Леха не разобрал. Впрочем, Середа тоже не расслышал. Пожал плечами, аккуратно поставил мешок с бутылью и пошел к ворчавшему что-то раненому. Потомок – из любопытства – тоже. – Че? – спросил артиллерист, сунув голову в темноту. – Через плечо! Ты чего распелся тут, зараза? – зло, но тихо откликнулся из вонючего тепла раненый. – Ну тут можно. Мы посреди леса сидим. – Тогда налей еще, не жидуй! И помоги на свет выбраться, черт бы тебя драл поперек! Середа пожал плечами, залез в палатку весь, что-то там неуклюже делая здоровой рукой. – Можешь перевалиться? Вот сюда. Давай боком, потихоньку. – Ногу помоги затянуть. – Так? – А-а-а, каб ты вспух! Каб цябе перавярнула ды падкинула! – зарычал сквозь зубы раненый, но артиллерист на это никак не отреагировал: видно, вошел в положение. – Тяни плащ-палатку за углы, аккуратно, – велел он Лехе, вылезая наружу. Тот потянул, не к месту вспомнив, что вот в каком-то кино про Штирлица говорилось, что женщина во время родов зовет маму на родном своем языке, а мужики рожать не умеют, потому, наверное, ругаются на родном, когда сильно больно. – У, зараза, будь оно неладно совсем триста раз… – затихающе рычал раненый, которому, видно, стало полегче. Он вертел головой, оглядывал полянку. Середа тем временем налил в кружечку еще порцию жидкого лекарства. Поднес лежащему с кусочком хлеба, на который водрузил пластик сала. Себе тоже добавил, но сала трогать не стал, обошелся соленым огурцом. Чокнулись, опрокинули. |