Онлайн книга «Монстролог. Кровавый остров»
– С дерьмом. Однако бывает так, что количество амбры слишком велико, чтобы пройти через сфинктер, и тогда кит срыгивает ее через рот. – Китовая блевотина? – Можно сказать и так. В Древнем Китае ее называли «слюной дракона», а в Средние века люди носили шарики амбры повсюду с собой, веря, что запах защитит их от чумы. Пахнет, впрочем, неплохо, не так ли? Тут я согласился. Доктор удовлетворенно улыбнулся, как будто бы только что преподал мне важный урок. – Хорошо. А теперь тихо, Уилл Генри. Мы вошли в спальню. Даже сквозь аромат выблеванного китового дерьма я чуял запах разложения, исходивший от Кендалла: глаза слезились от вони, а на языке оседал привкус. Я ожидал этого – но был подготовлен не слишком тщательно. Однако, к моему изумлению, то было единственное мое оправдавшееся ожидание. Во-первых, Уортроп вновь уложил одеяло своей матери туда, где нашел: мистер Кендалл был укрыт от шеи до ног. Но этим дело не ограничилось: сам мистер Кендалл переменился. Я ожидал судорог агонии, рыка сквозь зубы и гортанных стонов – в общем, всего того, что принято ожидать от людей, находящихся в эпицентре духовных и телесных мук. Вместо того он лежал так неподвижно, так тихо, что на краткое мгновение я подумал было, что он наконец скончался; но нет. Кендалл был жив. Покрывала приподнимались и опадали, и при более близком рассмотрении я заметил, как глазные яблоки Кендалла бешено вращаются под полузакрытыми веками. Но удивительнее всего в этих и без того удивительных обстоятельствах была улыбка: Уаймонд Кендалл улыбался, словно видел прекрасный сон! – Мистер Кендалл… он что… – Улыбается? Да, можно это и так назвать. Легенды гласят, что на заключительных стадиях заболевания жертва испытывает периоды сугубой эйфории – всепоглощающее чувство блаженства. Это интересный феномен; возможно, всосавшись в кровь, пуидресер высвобождает химическое соединение, по структуре схожее с опиатами, – он прервался, мягко рассмеялся – самому ли себе? – и затем продолжил: – Мне следует заняться антитоксином. Если его состояние изменится, зови меня тут же. И с этим монстролог оставил меня наедине с Кендаллом. Он бы не сделал этого, говорил я себе потом много раз за свою долгую жизнь, если бы знал, во что Кендалл превратился, – если бы знал, что Кендалл больше не Кендалл и уже не больше человек и разумное существо, чем манекен в витрине дешевой лавки. Так я себе говорил. В комнате холодно, и свет сер. Ровное дыхание существа, некогда бывшего человеком, на кровати – единственный звук, что доносится до ушей мальчика: метроном, тиканье человечьих часов, усыпляющее его. Он так устал! Мальчик поникает головой и говорит себе, что не заснет. Только прикроет глаза на секунду-другую… В сером свете холодной комнаты, под мерное дыхание преображающегося чудища – спи. Спи, Уилл Генри, спи. Видишь ее? В белом, брезжущем сквозь серое, в тепле, брезжущем сквозь холод, в тишине, что слышна сквозь тиканье часов – она печет пирог, твой любимый – яблочный. А ты сидишь за столом, с высоким стаканом молока, и болтаешь ногами – слишком еще короткими, чтобы достать до пола. Пусть он сперва остынет, Вилли. Пускай остынет. Вот прядь волос, выбившаяся из прически и изящно спадающая на ее тонкую шею, вот новый фартук, вот мазок муки на щеке, и какими же длинными кажутся ее руки, погруженные в духовку, и весь мир словно пахнет яблоками. «Где папа?» «Снова уехал». «С доктором?» «Конечно, с доктором». «Я хочу с ними». «Сам не знаешь, чего хочешь». «Когда он вернется?» «Надеюсь, что скоро». «Папа говорит, однажды я поеду с ним». «Так и говорит?» «Однажды я с ним поеду!» «Но если и ты уедешь, кто же со мной останется?» «Ты тоже можешь поехать со мной и с папой!» «Там, куда ездит твой отец, у меня бывать нет желания». Пламя, охватившее ее, не греет, а ее вопль беззвучен. Мальчик сидит на стуле, болтая ногами, со стаканом молока, и смотрит, как огонь пожирает ее, и смеется, пока его мать сгорает заживо, и мир по-прежнему пахнет яблоками. А затем отец зовет его: – Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и! Я пулей вскочил из кресла, пошатываясь, сделал пару шагов к кровати, повернулся и бросился вниз по лестнице. Меня звал не отец – не голос из сна, – а доктор, как и сотню раз прежде, когда ему вдруг оказывались срочно необходимы мои незаменимые услуги. – Иду, сэр! – крикнул я, с грохотом сбегая по ступенькам на первый этаж. – Я иду! Мы столкнулись в прихожей: пока я бежал вниз, он бежал вверх. И мы оба имели вид взвинченный и слегка безумный, глядя друг на друга с одинаковым выражением комического недоумения. – Что стряслось? – запыхавшись, спросил Уортроп. – Что стряслось? – одновременно с этим спросил я. – Почему ты спрашиваешь у меня, что стряслось да что стряслось? – Что, доктор Уортроп? – Это я у тебя спрашиваю – что стряслось? – Что стряслось, что вы спрашиваете, доктор Уортроп? – Да что стряслось-то – вот что я спрашиваю! – взревел он. – Что случилось, зачем ты меня звал? – Но – но это вы звали меня, сэр. – Я тебя не звал. С тобой все в порядке? – Да, сэр. Наверное… наверное, я уснул. – Не советовал бы сейчас спать, Уилл Генри. Вернись наверх, будь добр. Мы не должны оставлять мистера Кендалла без присмотра. В комнате по-прежнему было очень холодно, а свет был сер. И снег шелестел, падая на оконное стекло. Вот только кровать была пуста. Кресло; резной гардероб в стиле Луи-Филиппа; погасшие угли в камине; маленькое кресло-качалка; кукла-пигмей в нем и ее крохотные, немигающие глазки из черного фарфора; и мальчик, замерший на пороге как громом пораженный, тупо глядя на опустевшую постель. 
Я медленно попятился в гостиную. Там было теплее, чем в комнате, но далеко до моего собственного жара: мои щеки горели как огнем, хоть руки и онемели. – Доктор Уортроп, – прошептал я, не громче шороха падающего снега. – Доктор Уортроп! Он, наверное, упал, подумал я. Как-то высвободился из пут и свалился с кровати. Он лежит с другой стороны кровати, только и всего. И пусть доктор его и поднимает. Я к нему не притронусь! Я повернулся. Это движение заняло у меня будто тысячу лет. Ступени простирались передо мной на тысячу миль вперед. |