Книга Лавандовая комната, страница 34 – Нина Георге

Олсон обернулся и крикнул через плечо:

– Танцуйте! Оба! А потом я отвечу на все ваши вопросы.

Когда через несколько секунд он пошел через зал, устремившись прямо к молодой женщине со строго зачесанными назад светлыми волосами, в юбке с разрезом, его было не узнать. Он на глазах превратился из старика в гибкого, ловкого тангеро без возраста. Тесно прижав к себе свою молодую партнершу, он искусно повел ее в танце.

Пока ошалевший Макс переваривал неожиданные и необычные впечатления, мсье Эгаре сразу же понял, куда он попал: нечто подобное описал в одном из своих романов Джек Тус [40] . Тайные милонги [41] в актовых и спортивных залах, в пустующих сараях, на которых собираются танцоры всех уровней, возрастов и национальностей. Многие ради этих нескольких часов проезжают сотни километров. Всех их объединяет одно: им приходится скрывать свою страсть к танго от ревнивых партнеров, жен, мужей и детей, у которых эти порочные, меланхолические, фривольные движения вызывают лишь отвращение, мучительное чувство неловкости и протест. Никто из них обычно даже не подозревает, что их «тайные тангеро» в этот день находятся вовсе не в плавательном бассейне или в сауне, на теннисном корте, на курсах повышения квалификации, на встрече с друзьями, в поле, в супермаркете или дома. Что они танцуют. С таким исступлением, как будто решается вопрос о их жизни и смерти. Танцуют, чтобы жить.

Лишь немногие из них делают это, чтобы встретиться с любовником или любовницей; танго никогда не сводится к чему-то одному.

В танго важно сразу все.

Дневник Манон

По пути в Боньё

11 апреля 1987 г.

Вот уже восемь месяцев, как я знаю, что во мне все же живет еще одна женщина, а не только та девочка, которая прошлым летом приехала на север и испугалась собственного открытия, что, оказывается, можно любить двоих.

Для меня это до сих пор потрясающее откровение – что любовь необязательно должна ограничиваться одним человеком, чтобы быть настоящей.

В мае я выхожу замуж за Люка, в самый разгар весны, когда тысячи цветов источают нежнейшие ароматы, наполняющие душу радостью новой жизни и уверенностью.

Я не стану рвать отношения с Жаном; я предоставлю ему самому решать, нужна ли я ему такая – всеядная, всежаждущая.

Может, я просто настолько боюсь бренности всего живого, что мне нужно испытать все сейчас, на тот случай, если завтра меня хватит удар?

Замуж… Да? Нет? Сомневаться в этом значило бы сомневаться во всем.

Я хотела бы быть светом Прованса, когда заходит солнце. Тогда я была бы всюду, в каждом живом существе, это была бы моя природа, и никому не пришло бы в голову ненавидеть меня.

Мне нужно приготовить свое лицо, прежде чем я прибуду в Авиньон. Хоть бы меня встретил папа, а не Люк или мама.

Каждый раз, когда я провожу какое-то время в Париже, моя физиономия сама по себе приобретает то же самое выражение, с которым обитатели больших городов протискиваются на улицах мимо друг друга, словно не замечая, что они здесь не одни. Их лица говорят: «Я? Я ничего не хочу. Мне ничего не нужно. Меня ничто не может поразить, удивить, шокировать и тем более обрадовать. Радость – это удовольствие для наивных провинциалов и этих жуков навозных, которые ничего в жизни не видели, кроме своих вонючих коровьих хлевов. Пусть себе радуются, если им этого так хочется. А у нас есть дела поважней».

Но проблема не в моем равнодушном лице.

Это лицо – «девятое» по счету.

Мама говорит, что я приобрела его в дополнение к другим имеющимся в моем распоряжении лицам. Она знает мою мимику как свои пять пальцев, с тех пор как я появилась на свет красной морщинистой малявкой. Но Париж будто бы надел на меня новое лицо-маску поверх всех остальных. Она заметила это еще в прошлый раз, когда, вернувшись домой, я думала о Жане, вспоминала его рот, его смех, его «Ты должна это прочесть, тебе будет полезно».

«Если бы ты была моей соперницей, я бы тебя боялась», – сказала мама и сама страшно испугалась этих неожиданно вырвавшихся у нее слов.

С истинами мы всегда обращаемся «коротко и ясно». Еще девочкой я уяснила себе, что лучшие отношения – это будто бы те отношения, которые «прозрачны как вода». И стоит только произнести какие-то острые вещи, и они теряют свою смертоносность.

По-моему, это не всегда верно.

Маму мое «девятое» лицо пугает. Я знаю, что она имеет в виду. Я увидела это в зеркале Жана, когда он растирал мне спину горячим полотенцем. Каждый раз, когда мы с ним видимся, он берет частичку меня и греет ее, чтобы я не погибла, как лимонное дерево в холодном климате. Он был бы заботливым и ласковым мужем.

Это было вожделение, замаскированное под самообладание, отчего оно становится еще более зловещим.

Мама постоянно боится за меня; она уже почти заразила меня этим страхом, и я думаю: «Хорошо, пусть со мной что-нибудь случится, но до этого я хочу жить в полную силу и не желаю слышать никаких жалоб».

Она мало спрашивает, а я много рассказываю – у меня почти мания на детали моей столичной жизни, и я прячу Жана за бисерным занавесом из все новых, бесконечных, звонких, цветных, прозрачных деталей. Прозрачных как вода.

«Париж отдалил тебя от нас и приблизил к тебе самой, верно?» – сказала мама, а когда она говорит «Париж», она знает, что я знаю, что она имеет в виду мужчину, имя которого я пока не готова ей назвать.

Я никогда не буду готова сделать это.

Я сама себе жутко чужая. Такое впечатление, как будто Жан снял с меня какую-то корку, из-под которой проступило мое глубинное, подлинное «я» и смотрит на меня, насмешливо улыбаясь.

«Ну что? – спрашивает оно меня. – Ты и в самом деле думала, что ты женщина без свойств?»

(Жан говорит, что цитирование Музиля [42] – это не признак ума, а всего лишь признак тренированной памяти.)

Что же такое с нами происходит?

Эта проклятая свобода! Она требует, чтобы я молчала, как пень, о том, что на самом деле со мной творится в то время, когда моя семья и Люк думают, что я на семинаре в Сорбонне и что вечерами сижу над книгами. Она требует, чтобы я держала себя в руках, разрушала себя, пряталась, клеветала на себя в Боньё, не смея никому открыться и прихвастнуть своей тайной жизнью.

Я чувствую себя так, как будто меня высадили на вершине Ванту на произвол мистралю, солнцу, дождю и объявшим меня бескрайним просторам. Я могу видеть чуть ли не край света и дышать так свободно, как никогда, но при этом я совершенно беззащитна. Свобода – это потеря безопасности, говорит Жан.