Онлайн книга «Антон, надень ботинки! (сборник)»
|
– Интересно, ему платят? – спросил оператор Володя. – Или он энтузиаст? – Сумасшедший, – сказала Нора Бабаян. Лена пошла в сторону не глядя. Остановилась возле кирпичной кладки. Ей надо было прийти в себя. Справиться. Она умела справляться. Научилась. Как детдомовский ребенок, которому некому пожаловаться. Не на кого рассчитывать. Лена никогда не разрешала себе истерик, хотя знала: это полезная вещь. Лучше выплеснуть на других, чем оставить в себе. Но каково другим? Значит, надо держать внутри себя. А не помещается. Горе больше, чем тело. Подошел Елисеев. Обнял. – Я хочу быть тебе еврейским мужем, – сказал он. – Любить тебя и заботиться. Носить апельсины. Лена держалась за него руками, ногтями, как кошка, которая убежала от собаки и вскарабкалась на дерево. Только бы не сорваться. А он стоял прямой и прочный, как ствол. В голове Елисеева шел митинг, но спокойнее, чем обычно. Елисеев переключил свой страх на сострадание. Отвлекся от своего горя на чужое. И этим выживал. Панин вычерпывал себя для исторической памяти. Иначе весь этот транс, не имея выхода, разнес бы его внутренности, как бомба с часовым механизмом. Или какие там еще бывают взрывающие устройства. – Хочешь, я встану перед тобой на колени? – спросил Елисеев. – Зачем? Он встал на колени. Потом лег на снег. И обнял ее ноги. – Выпил, – догадалась Лена. – Дурак… – Я выпил. Но я трезвый. Это было правдой. Он выпил, но он был трезвый. Трезво понимал, что устал жить в двух жизнях. Семья без эмоций. И эмоции вне семьи. Две жизни – это ни одной. Панин все неистовствовал, вызывая в людях историческую память и историческую ответственность. А группа стояла темной кучкой. И что-то чувствовала. Вечером все собрались в номере оператора Володи. Мужчины принесли выпить. Женщины нарезали закуски. Лена и Елисеев пришли врозь. Чтобы никто не догадался. Сидели в номере – кто на чем. На стульях, на кроватях, на подоконнике. Лене досталось кресло. Елисеев околачивался где-то за спиной. Она не оборачивалась. Не искала его глазами. Здесь же присутствовала девочка, играющая княгиню Волконскую. У нее был странный деланый голос, как будто она кого-то передразнивала. Девочка была беленькая, нежная, высокая и очень красивая. Лена любила молодых. Они ее не раздражали. Они как бы утверждали цветение и красоту жизни в ее чистом виде. Лена знала, что ее родители разошлись и девочка жила с бабушкой. И второе: у нее был друг-банкир, который содержал ее и бабушку и, кажется, обоих родителей с их новыми семьями. Хороший банкир. Все постепенно напивались. Стали петь. Выбирали песни тоталитаризма. В том времени были хорошие мелодии. «Эх, дороги, пыль да туман…» Это – не пьяный ор. Это – песня. И поющие. Люди, осмыслявшие жизнь. Зачем были декабристы? Чтобы скинуть царя? Чтобы без царя? Чтобы в результате было то, что стояло семьдесят лет? И то, что теперь… Вся киногруппа нищенствует. И творцы, и среднее звено. А банкир живет хорошо. И покупает любовь. Любовь стоит дорого. Или не стоит ничего. Елисеев куда-то исчезал из поля зрения. Лена оборачивалась и искала его глазами. Он пил много. Лицо становилось растерянным. Лена боялась, что он оступится и ударится об угол кровати. Все окружающее как будто выставило свои жесткие углы. Она знала его два дня. Это много. Даже за один час можно все понять. А тут два дня и две ночи. Сорок восемь часов. Андрей – совсем другой человек. Но такие, как Андрей, не живут. Таких Бог быстро забирает. Они Богу тоже нужны. Они нужны везде – тут и там. А Елисеев – ни тут, ни там. Но любят и таких. Он подошел к ней. Сел на ручку кресла. Посмотрел в ее глаза проникающим взглядом. Лена увидела, как тяжело пульсирует жилка на шее. Шея – не молодая. Примятая. Кровь пополам с водкой. Сердце устало, но качает. Он сел рядом, чтобы сердце получше качало. Не так тяжко. – Ты мне поможешь? – спросил он. – Не дашь подохнуть? – Не дам. Я умею. Я поддержу. Он поверил и успокоился. Потом они ушли врозь. Она – раньше. Он – через десять минут. Лена вошла в ванную. Зажгла свет. И увидела себя в зеркале. Она была красивая. Этого не могло быть, но это было. Андрей любил ее рисовать. Овал лица – треугольником, с высокими скулами. И большие зеленые глаза. Кошка. Глаза преувеличивал. А щеки преуменьшал. И сейчас в гостиничном зеркале Лена увидела преувеличенные глаза и овал треугольником. Горе что-то добавило. Присмуглило. Подсушило. Но осенний лист тоже красив. И его тоже можно поставить в вазу, украсить жилище. Жизнь продолжается. Вошел Елисеев. Едва разделся и сразу грохнулся. – От тебя воняет алкоголем, – сказала Лена. – Ну и что теперь с этим делать? Лечь на другую кровать? – Нет, – сказала она. – Останься. Они лежали рядом и слушали тишину. – Ты никогда не говорил о своей жене. – А зачем о ней говорить? – Но она же существует… – Естественно. – А какая она? Он помолчал. Потом сказал нехотя: – Высокая. Сутулая. Это оттого, что у нее всегда была большая грудь. Она стеснялась. И сутулилась. – Ты ее любил? – Не помню. Наверное… – У вас есть дети? – Нет. – А постель? – Нет. – А какая ее роль? – Мертвый якорь. – Что это значит? – Это якорь, который болтается возле парохода и цепляется за дно. Он не держит. Но корабль не может отойти далеко. Не может уйти в далекие воды. Его корабль болтается у причала, как баржа. Среди арбузных корок и спущенных гальюнов. – А зачем тебе такая жизнь? – Я не должен быть счастлив. Иначе я не смогу останавливать мгновения. Или остановлю не те. Счастливый человек не имеет зрения. Он имеет, конечно. Но другое. – Это ты все придумал, чтобы оправдать свою грязную жизнь… Можно серьезно работать и серьезно жить. – Можно. Но у меня не получается. И у тебя не получается. – Мой муж умер. – Я об этом и говорю. Твой муж серьезно работал и серьезно жил, и это скоро кончилось. Когда все спрессовано, то надолго не хватает. Надо, чтобы было разбавлено говном. – Ты же говорил, что хочешь быть мне еврейским мужем… – Хочу. Но вряд ли получится. Я пьянь. – Пей. – Я бабник. – Это плохо. Мы будем ссориться. Я буду бороться. |