Книга Режиссер, страница 32 – Александер Андориль

Когда они причалили к берегу, отец слегка улыбнулся и, потрепав его по волосам, сказал: «Спускайся, глупыш».

От этого доброго голоса у Ингмара на глаза навернулись слезы. Он шел за отцом, и нес его пиджак, и подал его отцу, когда они вышли на дорогу, он кивал всем, с кем прощался отец.

Холодная волна внезапно пронеслась мимо, словно трещина в воздухе, и тотчас исчезла в норе на отвесном песчаном склоне.

Отец остановился, ожидая, пока они останутся одни, огляделся вокруг, затем положил велосипед в канаву, где он бесшумно утонул в высокой траве. Лицо его преобразилось, щеки покраснели, он крепко схватил Ингмара за плечи, встряхнул и закричал: «Ты что себе думаешь? Решил, что мне нравится с тобой нянчиться? Да? Так ты думаешь? Вот что я тебе скажу, Малыш: если мать уйдет, остальное меня не волнует. Пусть забирает тебя с собой. Пусть. Значит, у меня больше нет никаких детей. Понял? Я люблю только ее и никого больше».

Отец поднял велосипед, прошипев: «И прекрати все время тереть глаза!»

«Извините», — поспешно ответил Ингмар.

Заметив, что Ингмар идет следом, отец вскочил на велосипед и поехал по прямой гравийной дороге.

— Я устал от тебя, — говорит пастор. — От всего…

— Последнюю реплику надо сделать еще раз, — перебивает Ингмар дрожащим голосом. — Камера едет. Ты начинаешь с паузы и продолжаешь до самого конца.

— Я устал от тебя, — говорит пастор. — От всего, что с тобой связано.

— Почему ты раньше об этом не говорил? — тихо спрашивает Ингмар.

— Потому что я воспитанный человек, — отвечает пастор и замолкает.

— Продолжай, продолжай же, — подбадривает его Ингмар, встречаясь с ним взглядом.

— Плевать я на все хотел, — говорит Гуннар.

— Черт, — отвечает Ингмар, проводя рукой по губам.

— С меня хватит, плевать я хотел на весь этот фильм!

— Да пошел ты к чертовой матери!

Ингмар швыряет стакан с водой об стену. Осколки стекла и воды брызжут на детские рисунки и пол. Шипит металлическая коробка одного из прожекторов.

Комната качается, словно плот, Ингмар несется вперед, опрокидывая стул.

Гуннар отворачивается, но Ингмар хватает его за руку.

— Никуда ты не пойдешь! — кричит он. — Понял? Ты останешься и будешь делать то, что я говорю!

Пообедав у себя в номере, он включает взятый напрокат телевизор. Когда изображение становится четким, на экране возникает Бен Картрайт [40] , снимающий шляпу.

Словно только дожидался, когда включат телевизор.

Лицо его блестит, седые волосы немного взлохмачены.

Складка, пролегающая на переносице меж черных бровей, наводит Ингмара на мысль о большом накладном носе.

— Кого ты думаешь обмануть, Малыш?

Бен снимает накладной нос и кладет его на Библию. Ворчливо повторяет вопрос самому себе, вытирая пальцем свой курносый сопливый носишко.

Ингмар смущается.

Бен подается вперед, наклоняясь над камерой, словно глядит в зеркало. Когда он стаскивает с себя красивую накладную верхнюю губу, Ингмар выключает телевизор.

Он вспоминает, как взял со стола письмо Дага, оставленное родителями, и читал его в одиночестве, стоя в столовой. Была зима, Даг уже второй месяц служил добровольцем на фронте в Финляндии. Он отморозил уши и ногу, но писал, что чувствует себя хорошо.

«Врешь», — подумал Ингмар.

Даг сообщал, что рассказывать особо не о чем, хотя все знали, что шведские войска оказались в самом центре бомбардировок Кемиярви.

«Впрочем, о войне писать не буду», — добавляет Даг.

Целью этого короткого скупого письма было заставить родителей прислать ему молочного шоколада и шлем.

— У меня есть немного шоколада, — говорит Ингмар, стучась в дверь.

В самом конце гостиничного коридора, возле начала лестницы, настенные бра отбрасывают мощный, но мутный свет на обои с красными медальонами.

Несколько мгновений Ингмар стоит, не шевелясь, и смотрит на коробку с шоколадом. Затем снова тихонько стучит.

Едва слышный треск, прерываясь, прокатывается по потолку.

— Гуннар? — тихо зовет он и опять стучит в дверь.

Закрыв глаза, он одной рукой ощупывает живот, оттягивает тугой пояс на брюках.

Музыка по радио звучит и вновь умолкает. Сонно перекатываются ноты фортепианной пьесы.

— Нам надо поговорить, — продолжает Ингмар, но больше уже не стучит.

Он медленно бредет по коридору, чувствуя, как деревянный пол под ковром прогибается под тяжестью его тела.

Кто-то движется в лучах бра, скрытый ослепительным светом.

Стройная нога, костыль.

Ингмар приближается, но вдруг поворачивается и идет в противоположном направлении, бежит, взлетает по лестнице большими шагами, немного споткнувшись на верхней ступеньке.

Сердце колотится в груди, когда он останавливается возле дверей в гостиную с телевизором. Он старается думать, что не мог видеть кормилицу, в той запущенной комнате, это был кто-то другой. Он ждет, гладит себя по волосам — надо успокоиться. Хочет вернуть лицу его естественное выражение. Свои настоящие губы и глаза.

Свет за опаловым стеклом время от времени вспыхивает.

Вдруг из трещащих динамиков слышатся звуки марша.

Свет гаснет. Наступает тишина.

Ингмар подходит, стучит в дверь, открывает ее и заглядывает. Шарит по стене в поисках выключателя и поворачивает его. В люстре на потолке раздается звон, но зажигается тусклая настольная лампа в форме маленького бродяжки с гармошкой, стоящая в глубине комнаты.

Ингмар входит и пытается улыбнуться, понимая, что все спрятались. Они втиснулись за зеленые диваны, за драпировку, шифоньер и тумбочку с телевизором.

Но он, как ни в чем не бывало, словно не замечая, что его пытаются разыграть, не придавая значения тому, что Ингрид стоит на четвереньках за креслом, а Макс только что скрылся между окном и гардиной, начинает рассказывать о своем сне.

— Я должен ставить пьесу Стриндберга в Драматене, — начинает он, садясь на диван. — Безобразные декорации — маленькие корявые вишневые деревца и ручьи с настоящей водой, которые текут вот так.

Тумбочка трещит, кто-то елозит за спинкой дивана; вдруг он чувствует, как что-то мягкое упирается ему в лодыжку, и опускает глаза. Стельная овца кладет голову на пол, едва не прижимаясь влажным носом к его ноге.

— Работа началась с репетиции со статистами, — продолжает Ингмар, глядя, как лошадь поднимает голову и мотает ею, чтобы освободиться от кружевной занавески. — Мне надо было рассказать, о чем пьеса, и я попросил тишины. Но все продолжали разговаривать, словно меня и не было. Они нашли старую удочку, играли с ней и смеялись.