Книга Кавалер умученных Жизелей, страница 127 – Павел Козлов

– Лихая девка, хоть ты кол на голове теши, – шепнула дама «из народа».

– Какой тут кол на голове, когда такая прыть, – добавил приглушенный бас.

Зритель, видно, тоже оценил – уж больно сильно хлопали. И даже дирижер Владимир Эйдельман похлопал палочкой по пульту.

Потом из-за кулис влетел простолюдин с известием – на площадь перед Notre Dame спешила Эсмеральда. Под град аплодисментов на сцене появилась Виолетта Бовт.

Ей удавалось сделать выходную вариацию, как разговор с любимыми друзьями. Душа у Эсмеральды и невинна, и открыта. В том и великое искусство, чтобы в движениях классического танца это передать. Через большие па-де-ша, па-де-буре, и saut de Basque. И арабески, пируэты. Вот – arabesque, И PIROUETTE, и заключительная поза.

И Бовт стоит, и улыбается, пока не смолкнут бурные овации. Ведь это не дивертисмент, где после каждой вариации всегда выходят на поклон. Спектакль – драматическое действие. Классические па в спектакле – выразительные средства, чтоб передать историю любви, предательства и смерти. И кланяются только лишь в финале.

В антракте первым делом, как всегда, делились впечатлением.

– Да, уж, Бовтяра выдает сегодня, – в знак одобренья Микрашевкий даже головою покачал. – А что Валюшка-то Ермилова? Так и отпрянула, когда у Виолетты па де-ша в их сторону.

– Ну, новенький не знает, это ладно. А ты в театре третий год, – чуть не с упреком произнес Модестыч. – Виола и забыть забыла, а Ермилова трясется до сих пор, как ту историю припомнит. Как в «Лоле» Бовт над ней трагедию сыграла.

И тут Рогожин рассказал:

– Не буду врать, тому лет десять – это точно. Как будто директива сверху поступила: вернуть в репертуар идейные спектакли, где обездоленные против тирании восстают. В Большом восстановили «Лауренсию», с Плисецкой во главе испанцев. И нашему Бурмейстеру, в то время он был главный балетмейстер, пришло из министерства указанье не отстать. Взялись за «Лолу». География – Испания. И обстоятельства такие же – восстание. И Лола – ну, конечно, Бовт.

А Консуэла – это роль второго плана. Идальго знатные над нею надругались и бедняжка умерла. Эту партию доверили Ермиловой. Ты, Михаил, наверняка её заметил – такая томная блондинка, сегодня почему-то бегает в народе. Она ж красавица, от зеркала не оторвешь, всё наглядеться на себя не может.

Однажды ей пришлось в одном спектакле с Виолеттой танцевать, когда другая Консуэла приболела. По ходу действия они не связаны никак. Когда Валюшка погибает, у Бовт над её трупом очень сложный монолог. Из плача по погибшей возникает клятва отомстить. Шекспировские, прямо скажем, страсти. У Бовт, конечно же. Она так здорово танцует и играет, что в зале бегают мурашки. Ну, а Ермилова, лежит на сцене мертвая, покрытая плащом.

Бовт всякий раз перед спектаклем совершает ритуал. Ест только апельсины, не общается ни с кем. Короче – входит в образ. Хотя актриса, без сомнения, от Бога.

Ермилову убили, и на сцене появилась Виолетта. Только она могла так впечатляюще пройти из-за кулис до авансцены! В глазах – чудовищная скорбь, и с каждым шагом появляется решимость.

Виола бросилась к распластанному телу, упала на колени, плащ с лица приподняла. Валюшка, белокурая красавица, лежит. Да и шепни вдруг мертвыми губами: «Виола, отодвинься, чтобы из партера меня тоже было видно».

В то время, когда в Лоле закипает жажда мщения, призыв к восстанию.

Валюшке дали больше, чем просила. Бовт моментально изменила мизансцену. Схватила, горемычную, за плечи, то – прижимала её голову к груди, то отстраняла от себя, отказываясь верить в её смерть. Чуть развернула тело и по полу протащила. Трясла её, как бы пытаясь оживить. Рукой закрыла мертвые глаза и тщательно укутала покойницу плащом.

Потом блестяще станцевала вариацию. Поклонники цветами завалили.

Ермилова с тех пор шарахаться и стала, но всё ли поняла?

* * *

Прошли ещё два акта, и закончился спектакль. Для Миши Закржевского всё было необычно. Цыганка, с отлетающими косами; испанка Лола, ненавидящая самолюбованье; балетные артисты, молчаливые на сцене, и шумные в антрактном закулисьи.

Все разошлись по раздевалкам – снять грим, костюмы, и отправиться домой. Закржевский пребывал в какой-то эйфории, и постоянно убеждал себя, что это явь и первый шаг в большую жизнь. Осталось только малое – «прописка».

А у Рогожина был повод ворошить воспоминанья. Ведь новичкам, по положенью, надо слушать.

– Ну, Гусева, – сказал Рогожин с одобреньем. – Подрастеряла косы, всё ей нипочем. В училище общались?

– Здоровались, – смутился Михаил. – Три года – разница большая.

– Она во всех спектаклях занята, все схватывает быстро, да ещё соображает, – Модестыч как бы делал Гусевой портрет. – Да и мозгами шевелить умеет. Французский вам преподавали – ты хоть что-то знаешь?

– Уж точно знает, как шерше ля фам, – вступился Микрашевский, – сейчас проверим, как пойдет а вотр сантэ.

– Скажи еще батман тандю, фермэ и сисон сампль, – чуть хохотнул довольно необщительный артист, весь вечер промолчавший.

– А что, – оживился Рогожин, – движения классического танца, по французским их названьям, нормальны в разговорной речи, а уж в поэзии – подавно.

– Тогда я вам поэзию скажу, – тут Микрашевский принял позу. – «Она в углу проделала глиссад, а он – пассе, и кончил ROND DE JAMBом».

– Звучит, – сказал Рогожин и спросил у Михаила, – какой классический прыжок ты больше любишь делать?

– Ну, Кабриоль. Да, что я – Grand jete.

– Жете, как говорится, анаван, – переиграл Рогожин. – А что всего желанней у мужчины с женщиной?

– СОИТИЕ, – промолвил Микрашевский. – Ты всё, Модестыч, сводишь к Камасутре.

Из болтовни Модестыч сделал вывод:

– ЖЕТЕ АНАВАН, на театральном сленге, это «СОИТИЕ».

– Что мучишь парня после первого спектакля? – промолвил «молчаливый». – Он грим никак не может снять, а водка стынет.

Тут Миша быстренько достал продукты для банкета.

– Организуйте-ка ребята стол, – распорядился Валерий Модестович. – Пока я молодому человеку расскажу о пользе иностранных языков.

Ты «Лебединое» у нас, конечно, видел. Очень интересная трактовка. Блестящие рецензии, признание у зрителей и прессы. В Париж возили на гастроли – бешеный успех. Бурмейстер выезжал в Гранд Опера и там поставил. У них точь в точь такой спектакль. К ним наши примы выезжают танцевать, ну, а французы – к нам. И с год назад приехал к нам премьер Гранд Опера Аттилио Лябис, танцовщик, вроде, знаменитый, но – так себе.

Четвертый акт Бурмейстер срежессировал прекрасно. Особо сложных танцев нет. Лебеди скорбят и утешают Одетту, сраженную предательством принца. Площадка сцены затянута огромным полотном с символическим рисунком озера. Одетта плачет о своей несчастной доле. Примчался принц и рассказал, что был обманут. Но злой волшебник Ротбарт совершил такое колдовство, что Одетте суждено остаться лебедем навеки. Злой Гений возникает из скалы, нависшей над озером, и злорадно торжествуют. Бушует буря в музыке Чайковского, на сцене – Голливудские эффекты. Внезапно озеро покрылось волнами – это рабочие сцены, человек двадцать, не меньше, взялись за тряпичное озеро с разных сторон, оторвали от пола, натянули, и раскачивают поочередно. Принц силится спасти свою любовь, но Одетту поглощают волны – специальный человек, сквозь прорезь в ткани, помогает балерине добраться за кулисы. Принц вызывает Ротбарта сразиться. Со злобным хохотом тот принимает вызов. А костюмеры за кулисами меняют на Одетте пачку на белоснежный девичий хитон, гримеры делают красивую прическу. На скале появляется дублерша. Издалека, да при тревожном освещении – зритель, конечно, видит в ней Одетту, стремящуюся на пуантах ввысь, а всю любовь сосредоточившую в трепетных движеньях крыльев-рук, протянутых к принцу. Любовь сильнее колдовства. Злой гений повержен. Дублерша прыгает в объятья принца со скалы. Он должен её бережно принять, найти средь голливудских волн заветное отверстие на выход. Через него дублерша исчезает, а появляется преображенная Одетта, не лебедь, а прекрасная принцесса.