Книга Темные воды Тибра, страница 47 – Михаил Попов

И никто не возразил.

Никто даже не попытался возразить.

– Голову Сульпиция выставить на его любимой трибуне на форуме.

И все.

Он развернулся и вышел.

Все было сделано, как он приказал.

Все сторонники бывшего народного трибуна были удавлены.

Сам Сульпиций Руф обезглавлен, и вскоре его голова красовалась на ораторской трибуне, и люди приходили на нее посмотреть почти в таком же количестве, в каком раньше приходили послушать.

Интересно, что, когда Сулла вернулся к пиршественному столу, все знали об отданном приказании. Роль переносчика слухов сыграл Марк Карма. В окружении консула его давно уже недолюбливали. Децим открыто презирал Карму (что, кстати, почему-то не сердило, а забавляло Суллу). Цецилия говорила, что испытывает к нему омерзение. Метробий боялся до судорог. И все вместе не уставали удивляться, зачем консул держит при себе это существо.

Так вот именно Карма, изнывая от мелкого человеческого желания первым принести интересное известие в большое собрание, вбежал в сад с криком, что Сульпиций казнен.

Таким образом, самому Сулле ничего не пришлось говорить, он просто сел на свое место и сделал знак, чтобы ему налили вина.

Осторожно, как бы не вполне уверенные в факте собственного существования, забренчали, заныли, задребезжали музыкальные инструменты в углах сада.

Куда-то исчез смех, только змейки глупого, интимного хихиканья проползали то там, то здесь.

Сулла спокойно пил, но, разумеется, краем глаза и краем уха уловил перемену в атмосфере.

– Ну хорошо, Сульпиций – это Сульпиций, – сказал Квинт Помпей Руф, – но что ты станешь делать с Марием?

– Он сейчас в Остии, пытается сесть на корабль, чтобы отплыть в Африку, – сообщил Фронтон.

– Поймать его не составит никакого труда, – прошептал сзади кто-то из офицеров.

– Никто не соглашается продать ему свое судно, с ним только этот старый негодяй Публий Вариний и старый раб Марсий.

– В Остии уже осведомлены о том, что произошло в Риме? – криво улыбаясь, спросил Сулла.

– Я не удивлюсь, если об этом уже осведомлены в Брундизии и в Мессане, – сказал Децим.

– И везде Мария ожидает подобное отношение? – продолжал спрашивать консул.

– Безусловно.

– Он проиграл, навсегда.

– Бесповоротно.

– Это понимают все.

– Ему даже один-единственный манипул не навербовать под свои знамена.

Сулла медленно пил вино, кося синим, но каким-то помутневшим взглядом то на одного, то на другого говорившего.

– Так он сейчас беззащитен?

На вопрос одного консула ответил второй:

– По всей видимости, да.

– И убить его можно в любой момент?

– Его защищает только слава спасителя отечества при Верцеллах и Аквах Секстиевых.

Сулла покосился на Децима и насмешливо, как бы чуть недовольно, кивнул в ответ на его слова:

– Да, это сильная защита.

– В иных случаях – да, – твердо ответил легат.

Многие восхитились его твердостью. Карма почему-то подумал про себя, что, пожалуй, доблестный легат – кандидат в покойники, если не перестанет публично разговаривать с диктатором подобным тоном.

– Фронтон!

Офицер вскочил из-за стола, всем своим видом демонстрируя готовность к действию.

– Фронтон, ты займешься этим делом. Пусть Марию в Остии дадут денег и пусть ему разрешат отплыть. Куда он хочет.

Сгрудившиеся вокруг Суллы загудели, они ожидали какого угодно исхода, но только не такого. Кто-то был уверен, что старика Мария зарежут, как Сульпиция; кто-то считал, что его вознаградят и простят, чтобы создать контраст истории со все тем же Сульпицием.

– Но я хочу знать о каждом его шаге. О каждом шаге. Он не должен быть убит или ранен, ему вообще не нужно мешать, я просто хочу знать, каково ему будет при столкновении с жизнью, в которой он не хозяин.

Это весьма замысловатое заявление смутило многих. Особенно тех, кому предстояло выполнять приказание.

Чего же на самом деле хочет Сулла?

– Теперь вернитесь на свои места. – Консул сделал жест свободной рукой. И сразу застолье приобрело прежний торжественный вид и порядок.

Музыканты заиграли, полились стройные и радующие сердце мелодии.

– Росций, Тигеллин, – обратился консул к оставшимся подле него актерам и мимам, – теперь у меня есть дело и к вам.

Росций встал во весь свой немалый рост, у него уже давно был заготовлен панегирик, и он решил, что этот момент – наилучший для его произнесения.

Но Сулла грубо дернул его за край туники и вернул на место.

– У меня другое. Я хотел узнать, каково вам было в застенках у этого толстяка? Издевался он над вами или, может, как-нибудь особо потчевал?

– Как будто ты не знаешь, – буркнул Тербул, изображавший в комедиях неудачливых, доверчивых купцов, а в жизни проявляющий чрезвычайную подозрительность, доходившую порой до абсурда.

– Нас пороли каждый день, – объяснил Росций, – вероятно, рассчитывая, что наши вопли долетят до Нолы.

– Не было ли в его замысле полностью извести ваше племя? – спросил консул.

– Трудно сказать. – Тигеллин, самый благоразумный из числа своих собратьев, потер переносицу. – У меня сложилось впечатление, что он нас возненавидел за то, что был к нам особо милостив.

– Пожалуй, это верно. И знаете, что я задумал? Вы останетесь жить в этом дворце. На некоторое время. Не бойтесь, навсегда я его вам не подарю. И сыграете для меня несколько пьес.

– Каких? – спросило сразу несколько голосов.

– Еще не знаю, – Сулла усмехнулся, – одно могу сказать точно: все они будут из жизни Гая Мария. Первая будет называться: «Отплытие спасителя народа в Африку». Нет, лучше так: «Бегство великого полководца»!

Трудно сказать, понял ли кто-нибудь из присутствующих слова своего властителя. Есть этой непочтительной рассеянности и определенные объяснения. К этому моменту столько было съедено, выпито, что любая голова могла бы пойти кругом.

Только Марк Карма, проскользнув за спинами друзей и просителей, припал к холодному консульскому уху и спросил:

– Может быть, и для меня, Счастливый, найдется какая-либо роль в этих представлениях?

Ночью принесли светильники, и все гости, способные передвигаться, полезли на деревья, чтобы как следует рассмотреть полыхание победоносных огней консульской армии на форуме.

– Как во времена Бренна, – шептали старики, но их никто не слышал.