Книга История моей жены. Записки капитана Штэрра, страница 64 – Милан Фюшт

— Что бы там с ней ни случилось, кто в этом виноват? — попытался я объективно оценить обстановку. — И не будь меня здесь, не все ли равно мне было бы, жива она или мертва?

— Да, да, конечно… Но ведь я этого не хотел! Не желал ей смерти.

К тому же свет в квартире горел так тускло, что, вздумай вздремнуть, — не помешал бы. И за этим призрачным светом зловещей силой затаилась пустота: ощущение, наверняка знакомое каждому, кто пребывал в тревоге. А в глубине комнаты какое-то движение теней, будто бы черные цветы, клонясь, кивают головками.

Я включил повсюду яркий свет, затем погасил снова.

«Но ведь должна же она, несчастная, вернуться домой», — убеждал я себя.

И расхаживал из угла в угол в потемках. Все же темнота действовала на меня успокаивающе, хотя ужас в душе не стихал. «Если она сейчас вернется, все будет в порядке, — говорил я, а в следующий момент бросался в другую крайность: — Выжду еще пять минут, и, если она не появится, удавлю себя вот этим фартуком!»

А она все не шла. Хотя, если бы пришла… одному Богу известно, как бы я себя повел. Быть может, бросился бы к ее ногам.

Неотступно на ум приходили китайцы — даже сам не знаю, почему. Видимо, этакая навязчивая идея. В Америке или на Филиппинских островах китайцы насмерть загоняют себя работой и подобно пиявкам высасывают из земли и из населяющих ее людей все соки… И когда все собрано, что нужно: отдельный чемоданчик для рубашек, отдельные для обуви и головных уборов и, разумеется, необходимое количество золотых долларов за пазухой, они со спокойной улыбкой отправляются к родным берегам. А на борту садятся играть в карты.

Мы даже не останавливали судно, когда они, проигравшись, один за другим бросались в море. Но как изысканно, с каким чувством собственного достоинства! Даже дугой летящего за борт тела выражали сплошное презрение. Когда их щебет и жалобное нытье смолкали, это был верный признак: тот, у кого не осталось ничего из заработанного годами тяжкого труда, еще раз пройдется по палубе, перебирая перед носом продолговатые карты, после чего — бух, за борт, в море. А мы шли вперед полным ходом, даже фонарем не светили им вслед. Ведь всем было известно, что остановить самоубийцу невозможно: кусается, как разъяренный зверь, зубами-ногтями отбивается от жизни, которую проиграл. Почему не делаем этого мы? Игроки моего пошиба, проигравшие не одну жизнь, а все полсотни?

Я распахнул окно: теплый дождик, грязь. Автомобиль пытается стронуться с места, но мотор заглох… Мука мученическая… Я снова закрыл окно.

Время проходило в бессмысленных метаниях. Я вновь прочел ее записку, перечитал еще раз. Здесь написано, что ночевать она вернется домой. Чем еще я занимался — убей, не помню, да, наверное, и помнить нечего. Достаточно сказать, что с пяти — половины шестого вечера и до полтретьего ночи я расхаживал по комнате. Меж тем мне принесли ужин, но я даже не взглянул на него.

Все чаще закрадывалась мысль обратиться в полицию. Стоит вспомнить, что мы находимся в Лондоне, который она едва знает, в городе, где одна улица имеет пять названий и где полицейские сами предупреждают людей, чтобы туда-то и туда-то не заглядывали, потому как там опасно появляться даже средь бела дня, а не только запоздно. За окном царила дождливая ночь. Дождь мышонком скребся в стекло.

Но к чему ходить вокруг да около? Я не мог отделаться от неотступной мысли, что она угодила в руки какой-нибудь китайской банды, иначе с чего бы мне вспомнились теперь китайцы? Именно в эти мучительные минуты?

Я снова прислушивался какое-то время.

И теперь уже мне чудились голоса, крики о помощи за стеной… Перед мысленным взором моим предстала комната, где на столе стоит керосиновая лампа, и как раз сейчас чья-то рука прикручивает фитиль…

Ведь легкомыслие моей жены не знает предела, превосходит границы всякого воображения — это мне известно давно. «Получу я денег, сколько пожелаю», — бросила она мне на прощанье. И как знать, что она сделает, дабы доказать мне либо самой себе, на что она способна.

Я уж решил было поднять со сна старика домовладельца, поскольку нервы мои не выдерживали.

И тут, в полтретьего ночи, она заявилась.

Не знаю, знакомо ли другим такое чувство? Ждешь, ждешь кого-то, тысячи раз рисуешь себе его в мыслях, а когда наконец он появляется, чувствуешь, что человек тебе этот больше не нужен. Не нужен — и все, хоть ты тут сдохни! Невольно спрашиваешь себя: этого ли человека я ждал, из-за него изнывал от тревоги, он был нужен мне до зарезу? Ради него я готов был покончить с собой?

Ведь перед тобой не просто вздорное, никчемное существо, на ней ни малейших следов сегодняшних переживаний, да она к тому же еще и пьяна. Женщина — пьяна! В некоторой степени мои предположения оправдались.

О да, она сегодня малость подгуляла… И громко расхохоталась — разве не смешно? — и даже запела: «Et sans vigeur, et sans pudeur… Без стыда и без оглядки…»

— Что теперь поделаешь, — сказала она. — Черт возьми, нельзя уж чуть-чуть повеселиться! Sans phrase, без лишних слов, я выпила.

Я промолчал.

В общем, она превосходно чувствовала себя сегодня… Встретила в Сити замечательную компанию — парижские туристы и какие-то приятели ее друзей… ну, да Бог с ними, неважно. И эти «приятели» выставили ей шампанское. Моей жене!

— Не только шампанское, но и портвейн, если хотите знать. Его я тоже пила. Попробовала впервые в жизни, и он оказался очень вкусным.

— Вот я и опьянела слегка, не странно ли? — спрашивает на меня. И поскольку не дождалась ответа и на это свое заявление, то вытащила небольшой портсигар, закурила, затем извлекла из кармана конфеты.

— Ой-ой-ой, о чем грустит друг мой? — промурлыкала она песенку, адресуясь ко мне.

Это она тоже сегодня освоила — как замечательно сочетается сигаретный дым с шоколадом.

— Научилась у одного молодого человека, — она бросила на меня взгляд искоса, однако отчаянно настороженный.

Только все эти ее уловки не достигали цели, поскольку она была в растерянности, не зная, как себя вести. И я тоже заметил это. Она по-прежнему стояла не сходя с места, посреди комнаты, под светом люстры, отставив одну ногу, в небрежно наброшенном плаще и очень походила на опустившуюся мошенницу.

— Ты грязная, развратная тварь, — думал я про себя. — К священной природе в тебе я не притронусь, тут ты права. Потому что ты противна мне.

Как я уже упоминал, она ела шоколадные конфеты и сразу же принялась рассовывать серебряные бумажки куда попало. Комкала и запихивала в ящик стола.

Не собирается она уходить отсюда, об этом и речи нет, она передумала. Вот и вернулась к своему тряпью и побрякушкам. Все это я понял в тот самый момент, когда она переступила порог. Не станет она теперь упаковывать вещи.

Как же мне было стыдно — даже вообразить невозможно! Главным образом, за свои переживания, за перенесенные муки. За то, что поддаюсь ей снова и снова.