Книга Лакуна, страница 90 – Барбара Кингсолвер

— Я купил уже три пары с тех пор, как переехал сюда, и все они мне малы. В них руки как утиные лапы — с перепонками.

— Я догадалась. Ваши пальцы почти в два раза длиннее, чем у остальных смертных.

Я вытянул перед собой руки в перчатках, завороженный прекрасным зрелищем.

— Как вам это удалось? Вы обмерили меня, пока я спал? Она усмехнулась.

— Жирный отпечаток на одном из ваших писем. Должно быть, вы оперлись о стол, чтобы подняться, а перед этим съели сандвич с беконом.

— Ничего себе.

— Я принесла линейку и измерила все пальцы.

Я повернул руки ладонями вверх и залюбовался рядом косых петель вдоль каждого большого пальца.

— Они не из синей шерсти. Я думал, вы специализируетесь на этом оттенке.

— Вы про те носки? Они были из дешевой домашней пряжи. Для детей. А это чистая мериносовая шерсть из «Белка». Для вас можно было выбрать что получше: вам перчатки не станут малы через год, и вы не станете специально проковыривать в них дырки.

— Постараюсь вас не разочаровать.

Воспоминание о снеге. Гора в косых полосах синих теней от деревьев. Визг, восторг погони, какой-то взрослый кидается снежками, с каждым броском подражая выстрелу пушки: «Ба-бах!» Лепишь в ладонях твердые белые шарики; кусочки льда липнут к пушистым варежкам. Красные, с белой снежинкой; кто-то их связал. Отцова мать? Потом уже ни с кем общаться не разрешалось, мать решила со всем распроститься — с бабушками, снегом. Лед всегда превращается в дыхание. Но те брошенные варежки, наверно, до сих пор где-то лежат. Свидетельство того, что мальчик существовал.

Я сказал миссис Браун, что это мой первый рождественский подарок за десять лет. За все дни, что мы провели вместе, она ни разу не обнаруживала такого волнения, как при этом признании.

— Десять лет! И ни одна живая душа не сделала вам самого захудалого подарочка?

— Все мои родные умерли.

— Но есть и другие люди. Вы же в Мексике работали с кем-то, разве нет?

— Последние мои знакомые были русскими, а они уже не отмечают Рождество. Мистер Троцкий заставлял нас работать до вечера, как в любой другой день.

— Он не верил в Господа нашего Иисуса Христа?

— Лев был хороший человек. Но в Бога не верил. К тому же он из еврейской семьи.

— Это тот, которого убили?

— Да.

— А ваши хозяева до него тоже были евреи?

— Нет. Миссис Ривера обожает Рождество, она всегда устраивала праздник. А я готовил угощенье.

— То есть вам опять приходилось работать?

— Именно так.

— Мне жаль, мистер Шеперд, но на следующей неделе меня не будет.

— Если честно, я рад, что вы об этом заговорили. Вам нужно проведать родных, а я хоть вспомню, как все остальные люди проводят праздники.

— Как остальные — не знаю. Но вы! Вас здесь даже с Рождеством поздравить некому. Что же вы будете делать?

Что будет делать полежавший на земле желудь, чья скорлупа разбухла от дождя? Превратится в инжир?

— Мне надо дочитать гранки, — заявил я.

— Не выдумывайте, мистер Шеперд. Вы их уже дочитали, и я это знаю.

— Хотел еще раз просмотреть. А потом начну писать новую книгу.

Ее брови взлетели на лоб.

— О чем?

— Пока не знаю.

Миссис Браун взяла ридикюль и перчатки, собираясь уходить. Весь день сыпал мелкий снег.

— Вы совсем заработались, мистер Шеперд. Знаете пословицу? Мешай дело с бездельем. А то и окочуриться недолго.

— Разве? А я думал, проживешь век с весельем.

— Так тоже можно.

— Тогда я, пожалуй, вообще ничего делать не буду, благо вы мне принесли из библиотеки стопку книг. Помешаю угли в камине и встречу Рождество с мистером Харди и мистером Диккенсом. Что может быть лучше? И Тристрамом Шенди. Кошки намекают, что неплохо бы запечь баранью ногу; наверно, я так и сделаю. А в среду вечером Эдди Кантор и Нора Мартин наверняка споют мне рождественские гимны.

— Не хочу вас расстраивать, но они поют для своего спонсора. Кажется, это слабительная соль.

— Вы жестоки. В следующий раз вы скажете, что на концерте шлягеров «Лаки Страйк» девушки поют для одноименных сигарет, а вовсе не для меня.

Миссис Браун сидела, положив руки на блокнот, и ждала.

— Вы что-то хотите мне сказать? Не стесняйтесь.

— Конечно, это не мое дело, мистер Шеперд, но обычно у мужчины есть девушка. Или какие-то привязанности. Помимо кошек и книг.

Я снял перчатки и аккуратно их сложил.

— Говорил горшку котелок: уж больно ты черен, дружок! Тридцать лет — слишком долгий срок для того, чтобы оставаться вдовой, миссис Браун.

— Но я все же была замужем. Один раз.

— Не беспокойтесь. У меня тоже были попытки. Привязанности, как вы их назвали.

— Как скажете. И за десять лет ни одного подарка на Рождество. Если это и привязанность, то очень слабая.

— Постойте-ка! Совсем забыл. На прошлое Рождество Ромул принес пирог с вареньем от матери. Если быть точным, половину пирога. Сказал, что они уже наелись.

— Блаженны благодарные, мистер Шеперд, но едва ли половину недоеденного пирога можно считать настоящим подарком.

В комнату юркнула Чиспа, скользнула мимо двери, пробежала вдоль стены, прижимаясь к ней, словно кошку тянули в стороны два разных закона гравитации. Таким же образом медленно миновала подножие книжного шкафа и устроилась у камина. Я развернул перчатки. Так и подмывало надеть их и не снимать до самой Троицы.

— Я не из тех, кому дарят подарки.

— И вы полагаете, мистер Шеперд, что я в это поверю? Я открываю письма, которые вам присылают, — в них столько всего! Даже вышивки.

— Тогда должен вам признаться, что мне трудно себя заставить принять подарок. Я заметил: когда у людей проблемы в отношениях, они винят во всем других. Но я не таков.

— Ни разу не слышала, чтобы вы кого-то в чем-то винили, мистер Шеперд. Это одна из черт вашего характера. Вы незлобивы до такой степени, что я то и дело задумываюсь, не роняла ли вас мама в детстве на голову.

— Едва ли. Скорее всего, она носила меня в чемодане: мама все время куда-то ехала. Все, кого я любил, быстро уходили — будь то слуги или друзья. И так всю жизнь. Или же бросали меня по собственной воле. Большинство умирали.

— Что ж, со смертью не поспоришь.

— Хорошо сказано, миссис Браун.

— Вам нужно об этом написать. О себе и всех тех, кто ушел.

— Что? Написать о своей жизни? Как бедный старый Тристрам Шенди, который через пень-колоду пытается вспомнить все, что с ним произошло?