Онлайн книга «Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди»
|
Он сплюнул в огонь, отер рукою рот и продолжил: — Ну я сразу скумекал, что покосы у них… — В снежне-месяце? — не унимался криворотый разбойник, внешность которого весьма соответствовала роду занятий. Был он покрыт шрамами и коростой, волохат, вонюч. Вонь Евдокия ощущала и на расстоянии, а те, кому случалось сесть рядышком, и вовсе кривились, морщились, да не смели делать замечаний. — Так то ж мертвяки! — Баклажка не собирался соступать с изначальной версии. — Им что червень, что снежень… у них все не как у людей… Евдокия вздохнула. Сколько она тут сидит? Час? Два? Казалось, вечность целую, вон даже пообвыклась немного. Не то чтобы страх утратила вовсе, остался он, но прошла и немота, и дышалось уже вольно, и более того, любопытственно стало. Когда еще Евдокии случится побывать в месте столь удивительном? Она искренне надеялась, что никогда. — И чё ты? — А чё я? Я и говорю, так, мол, и так… я к вам, панове мертвяки, со всем своим уважением. Однако же телега, она не моя вовсе, а военного ведомства, об чем нам интендант напоминать не устает. И ежели я вам оную телегу соступлю, то интендантус меня живьем сожрет-с… — А оне? Баклажка вздохнул. Историю позорного своего дезертирства с военной службы он рассказывал не первый раз и, чуял, не последний. Благо слушатели попадались большею частью благодарные, а заодно и с памятью не слишком хорошей, оттого и не спешили указывать на то, что раз от разу гиштория менялась. — А оне… что оне… мертвяки… телегу обступили, косами машуть… воють… — Баклажка вытянул к огню растопыренные руки, пальцы скрючил и низким, замогильным голосом произнес: — Отда-а-ай полковое имущество! — Врешь ты все, Баклажка! — Кто? Я вру? Естественно, врал. Не было ни телеги, ни мертвяков — их-то Баклажка страшился поболе живых, он вообще натуру имел трусоватую, в чем, однако, не признался бы никому. — Ты, а кто? Мертвяки говорить не способныя… это все знают. — Кто — все?! — Я знаю. — А тебя послушать, Михей, так ты у нас все знаешь… все повидал… — И повидал. — Исчерченный шрамами разбойник был настроен на редкость благодушно. — Чёй-то никто из них со мною говорить и не пытался. — А об чем с тобою говорить-то? — Баклажка не собирался сдаваться легко. — Ты у нас натура приземленная… неромантишная… — О чем беседа? — спросили на ухо, и Евдокия подпрыгнула, едва не заорала. Точнее, заорала бы самым позорным образом, когда б не рука, рот зажавшая. — Тише, Дуся, свои… — Ты где был? Себастьян руку убрал и на лавку плюхнулся. — Да так… на аудиенции… — И как оно? — Завтра с утра проводят… Так о чем беседа? — О мертвяках. И покосах. — Актуальненько, — оценил Сигизмундус и, забрав у Евдокии плошку с недоеденною кашей, потыкал в нее пальцем. — Мясная? — Да. — Надеюсь, не с человечиной… Дуся! Я ж пошутил! — Я тебя за такие шуточки… — Она сглотнула вязкую слюну, пытаясь понять, могла ли оная шутка быть не только шуткой. О Серых землях сказывали всякое, да… — Угомонись, Дуся. — Себастьян вот был настроен иначе и кашу ел с аппетитом немалым, а вот у Евдокии она застряла комом в горле. — Если б они человечиною питались, то не стали бы труп на воротах вывешивать. Он и ложку облизал. И пальцы. — Это так, логически размышляя. Логически, значит… если логически, то верно… труп же — мясо, к чему выкидывать… а про людоедов — сказки то… глупые детские сказки, из которых вырасти пора бы. Меж тем Себастьян миску отставил, потянулся, встал и Евдокию за воротник дернул. — Подъем, Дуся… панночка… — Яська, — обрезала Яська, которая не привыкла, чтоб ее панночкой именовали. — А будешь говорить дурное, я тебе язык скоренько укорочу… — Так кто ж говорит дурное? — ненатурально удивился Сигизмундус. — Я вам уважение оказать хочу… — Ага, ага… — заржали разбойники, которым давно уже наскучили Баклажкины гиштории, а вот то, что происходило ноне в зале, было новым, любопытным. — Уважь ее… глядишь, уважишь разок-другой, так и подобреет… — Баклажка! Яська схватилась за револьвер. — Чего? — хлопнули белесые ресницы. — Я же ж правду говорю… человек без уважения жить не может. Вот ты, Михей, меня уважаешь? — Еще как, — осклабился Михей. — Вот! — Идем. — Яська рванула Сигизмундуса за рукав. — Собраться надо, а эти… — Яслава! — Этот голос донесся извне. Он не был оглушающе громким, однако же проникал сквозь стены, и стены дрожали. Сам дом дрожал. — О! Явился! — Михей хмыкнул. — Чё, Баклажка, с тебя два сребня… казал, что не явится… — От упыриная морда… Яська покраснела. Побледнела. И вновь покраснела, густо, плотно, так, что Евдокии аж не по себе стало, вдруг да сердце Яськино станет. — Выгляни, о прекрасная Яслава… Она открыла рот. И закрыла. Открыла вновь, сделавшись похожей на огромную рыбину. — Одари меня мгновением счастья… — Ишь, надрывается, — сказал кто-то. — А красиво. — Баклажка сел, подперши кулаком подбородок. — Так бы и слушал… — Придется, — буркнул Михей. — Теперь точно до утра затянет… выгляни, прекрасная Яслава… и вправду, выгляни. Одари там бедолагу… глядишь, и заткнется. — В-вы… — Твой ярый взгляд стрелою Ариадны пронзил мне печень… — О, Яська! О, холера! До печенок мужика достала! Гогот был ответом. Яська стиснула кулаки. — И уст твоих кораллы драгоценны… — Чего? — Губы у нее это… как корали… — Бусы, что ль? — Сам ты бусы, придурок. Камень есть такой. Кораль. Вот… — Баклажка приосанился, поглядывая на прочих свысока. Сам он себя мнил человеком образованным, даром, что ли, две книги прочел, букварь и синенькую, из тех запретных романчиков, к которым еще карточки специательные рисуют с голыми бабами. Карточки Баклажке нравились куда больше. — Трепещут перси… — Чего? — Михей нахмурился. Упырь его раздражал. Мало того что ходить повадился, орать, людям живым беспокойствие учиняя, так еще и словеса какие-то хитромудрые использует. |